Читать книгу "История картины - Пьеретт Флетьо"

На этом званом вечере мы провели вместе несколько часов, однако я не могу припомнить в точности ни единой фразы, ни даже тем, вокруг которых мы предавались плетению словес. Он говорил очень много, часто озадачивая меня непререкаемостью тона, но порой мог внезапно стать лаконичным, сдержанным, а то и вовсе молчаливым. В общем-то у меня сложилось впечатление, что его речи предназначены не только и не столько мне, — похоже, он через мою голову обращался к кому-то другому, возможно, к самому себе, борясь, ища, кипятясь. Тем не менее мне с ним было вольготно — я беспечно, вдохновенно болтала, смеялась.

Я, однако же, не настолько опьянела, чтобы не замечать, что иногда он переставал меня слушать, но это, казалось, не имело особого значения. Его слова, изливаясь передо мной в изобилии, были словно щекочущий, игристо пенящийся туман, струи которого, опадая, тотчас оживали вновь, пузырясь и взлетая, словно гейзеры.

Над всем этим господствовало острое, как аромат крепких духов, ощущение нашего «несходства». Ни один из тех разговоров, что происходили между нами впоследствии, безусловно, не мог уже ничего к этому добавить. Да только ведь в первоначальные впечатления никогда особенно не вникаешь. И я не видела в этом ничего, кроме побуждения поговорить еще, объясниться получше, самой больше понять. Это воспринималось как вызов, всех опасностей которого я не осознала ни на мгновение.

И вот, пока гости вокруг нас смеялись, сновали и выпивали, а от реки, протекавшей совсем близко, поднимался густой туман, пока во влажной темноте загорались тысячи огней — глаза ночного города, я поняла, что человеку, которого я вижу перед собой, любо движение как таковое. Он не искал ничего, кроме как можно более полной растраты себя, у него не было иных забот, помимо тех, что, требуя постоянного превышения достигнутых пределов, тем самым сводят на нет саму идею цели. Я постигла также, что всякое творчество осуществляется за счет разрушения и лишь неведомое, где бы оно ни обреталось, — область, достойная мужчины. Слушая его тогда, я, кажется, осознала, что являю собой воплощение стабильности и благоразумия. Я сказала ему, что вижу вещи в их расположении во времени и пространстве, но не в их преобразованиях, что для меня существенно их бытование, а не бренность. Он, похоже, пришел в восхищение от моих слов и под конец, должно быть, когда мы уже прощались, заявил, дескать, «вы женщина, с которой славно было бы жить». Я улыбнулась ему, не обратив внимания на сослагательное наклонение.

Когда мой собеседник ушел, я узнала, что он знаменитый художник, чьи произведения в настоящее время выставлены в Музее современного искусства и вызвали немало откликов.

* * *

Я не рассказала мужу об этой встрече — сама не знаю, что меня удержало. В любом случае — не опасение возбудить его ревность. Мы с мужем были веселыми товарищами детских игр, потом чистосердечно влюбленными и, наконец, верными, надежными друзьями. Если мне случалось испытывать влечение к другому мужчине, я этого никогда от него не скрывала. И равным образом никогда не пыталась манипулировать им, будоражить его или чего-то добиваться, пользуясь для этого своими — отнюдь не многочисленными — приключениями. Вместе мы легко пришли к выводу, что лишения и неудовлетворенность ни в коей мере не способствуют прочности нашего союза, а браком мы очень дорожим. Так что нам порой случалось заводить то, что в буржуазных кругах называют «любовником» или «любовницей», но, как правило, здесь дело также касалось тех, кто был в дружбе с нами обоими, и каждый из нас чутко следил, чтобы другой не страдал и не чувствовал себя лишним. Мой муж человек исключительно добрый и интеллигентный, я и поныне убеждена в том, что он вел себя совершенно правильно, а вот я стала игрушкой демона по имени Случай.

Стало быть, ни слова не сказав о той встрече мужу, я на следующий день отправилась в Музей современного искусства. Живописные полотна экспонировались на первом этаже, и я сначала прошла мимо, не взглянув на них. А между тем они были огромны, хотя красок там было мало, форм и того меньше. Я была разочарована. Эти картины показались мне «плоскими», неинтересными. На что тут смотреть? Я не сожалела, что ничего не сказала мужу.

Однако собравшись уходить, я поглядела на посетителей, стоявших перед картинами. Их лица были серьезны, почти суровы. Один из них напомнил мне мужа. Он несколько раз подходил к полотну совсем близко, вглядываясь не знаю во что на самом пустом месте. Заметив, что я на него смотрю, он нахмурился. Я отошла немного подальше. Подтягивались еще люди. Я не сумела так сразу уйти. Да что они в этом находят? Для меня, вне всякого сомнения, не было никакой разницы между выставленными полотнами и стенами. Внезапно проснулась тревога. Что, если вокруг, совсем рядом, существует невидимый мне мир, о котором я не знаю ничего — даже того, что я его не вижу? Еще раз повернув обратно, я стала проталкиваться сквозь группу посетителей. Музейный смотритель зашевелился в своем углу. В конце концов я все же ушла.

* * *

Думая, что тем дело и завершится, я несколько дней не вспоминала ни о художнике, ни о картинах. Однако во мне поселилась легкая дрожь, будто я превратилась в самописец осциллографа, чьи колебания никак не затухали. Я говорила себе, что подцепила, должно быть, какой-нибудь из пресловутых вирусов, чье действие обнаруживается, по словам медиков, через сутки-двое. Слова, приходящие извне, словно из тумана, переступали порог, закрадывались в мою голову. Я не противилась. Разве вирусы приходят не так же? Я ввязывалась в разговоры, которые прежде оставили бы меня равнодушной, задерживалась подолгу на некоторых мыслях — и ждала.

Я откопала свой давно заброшенный фотоаппарат. Во время наших послеобеденных прогулок я теперь больше не высматривала примеры бедности и угнетения, контрасты роскоши и нищеты, пороки властей, картины эксплуатации и загрязнения окружающей среды. Я видела свинцовые отблески речной воды, гладкие крылья чайки, сверкнувшие белизной на гранулированном фоне развороченной мусорной кучи, цвета ржавчины и пожара, проступающие на досках, которыми заколочены окна домов, предназначенных на снос, неожиданно скульптурные очертания криво обрезанной автогеном трубы, забытой на тротуаре газовой компанией, бесконечное нагромождение форм — высотка на высотке — и на каждом шагу замечала неистощимую смену их вариаций. Тогда я приноровилась ставить на первом плане детей, чтобы оправдать фотографирование всех этих безымянных вещей. Я смотрела алчно и чем больше замечала, тем сильнее хотелось увидеть еще. Вскоре я вернулась в музей и заново принялась разглядывать полотна, вызвавшие у меня в прошлый раз такое презрение.

Сказать, что меня занимал мужчина, которого я встретила на той вечеринке, было бы неправдой. Я не думала о нем.

* * *

И вот тогда-то друг, тот самый, в доме которого мы познакомились, снова нас свел. Он хотел купить картину и предложил мне отправиться с ним вместе в мастерскую живописца, которого я так «сразила» тогда на коктейле. «Я его сразила?» — переспросила я, сама сраженная внезапным головокружением. «Да, — сказал друг, — это он меня просил тебя привести».

Тут у меня в памяти всплыла странная картина. Художник привиделся мне таким, каким был в последние минуты перед нашим прощанием, — в нескольких метрах от меня, в группе гостей. Вечеринка кончалась. Было жарко, но пиджак сбросил только он один. Голубая рубашка липла к его коже — он обильно потел. Все прочие гости были одеты с отменным однотипным вкусом, таково нудное своеобразие, неизменно присущее французскому буржуазному кругу этого города. Он стоял вполоборота ко мне, его рубашка была слишком просторна, полурасстегнута, пот проступал на ней большими пятнами. Этот вульгарный образ преследовал меня. Какая связь могла быть между ним и моим бурно растущим интересом к живописи?