Читать книгу "Голыми руками - Симонетта Греджо"

Я окончательно бросила свою мансарду в Венсенском лесу и перестала ходить на занятия, когда случилась беда с мамой. На четыре ночи в неделю я устроилась работать в бар и большую часть времени проводила около мамы, снимая с отца бремя забот о ней и давая возможность передохнуть сиделке. Я старалась ни о чем не думать и принимала как есть странную атмосферу, в которой неожиданно оказалась. Наша совместная жизнь с Рафаэлем и Миколь сложилась как-то сама собой, и хотя каждый из них сохранил свою прежнюю квартиру, ужинать все собирались у меня, втроем или с друзьями, да и ночевали в основном тоже у меня.

Миколь была восхитительной избалованной блондинкой. Она была моложе нас с Рафаэлем, училась на факультете истории искусств и имела склонность ко всякого рода авантюрам. Наши комнаты напоминали палатки берберов — спали мы не на кроватях, а на матрасах, занимавших всю площадь пола. По утрам Рафаэль принимал душ, надевал белую рубашку и черный костюм и отправлялся на работу: строгий, сосредоточенный и педантичный. Зато ночью он преображался, становился собственной противоположностью: он был нежен, эксцентричен и исполнен вдохновения. Работал он в адвокатской конторе, специализировавшейся на защите прав человека.

Мы с Миколь вставали намного позже. Она сразу же забиралась с ногами в потертое кожаное кресло и пила чай. Я пила кофе. Завтраки наши длились бесконечно долго, за это время мы успевали выкурить первую пачку сигарет. Миколь любила надевать свитер с длинными рукавами, из-под которых виднелись лишь кончики пальцев, и шорты Рафаэля, доходившие ей до середины бедра; ее стриженые волосы кольцами вились на затылке и щекотали длинную шею. Мы были совершенно не похожи друг на друга, как будто принадлежали к разным биологическим видам. Она завораживала меня своим аристократизмом, жизнерадостной плотоядностью и веселым змеиным коварством. Своими чарами она пользовалась с простодушной жестокостью, нимало не заботясь о том, счастье сеет вокруг или страдание.

***

Расправившись с яичницей, Джио молча воззрился на меня. Я ковыряла вилкой в тарелке, едва притронувшись к содержимому. В конце концов я ее отодвинула и налила себе виски.

Джио так и не дал мне трубку, когда говорил с родителями. А я не настаивала и с облегчением отложила неприятный разговор на потом. Я чувствовала себя разбитой, выжатой, растерянной. Интересно, думала я, что может он знать о нашей истории и рассказывал ли ему кто о том, что было. Но кто мог рассказать? За исключением нас троих, никто ничего толком не знал, и я с трудом представляла себе, чтобы Рафаэль и Миколь поведали ему о наших странных отношениях. Наверно, в памяти Джио я осталась другом семьи, правда, другом с особыми полномочиями, разделившим с ним годы его младенчества и раннего детства. В общем-то, моя роль в его воспитании относилась по большей части к разряду семейных легенд. Кое-какие фотографии, любительские фильмы, отдельные комментарии. Я не решалась ни о чем спрашивать. И снова думала о времени, предшествовавшем его рождению, о том, что нам кажется столь эфемерным, но каким-то диковинным образом продолжает существовать.

В день свадьбы Миколь сверкала длинными ногами и худыми коленками, пряча округлый живот под кукольно-коротким белым платьицем, украшенным лебединым пухом. Она вышагивала на головокружительных каблуках и улыбалась кошачьей улыбкой с ямочками, вид у нее при этом был страшно глупый и невероятно сексуальный — она была похожа на куклу, наряженную каким-то чокнутым стилистом. А я сменила свои обычные джинсы, башмаки, ковбойку и кожаную куртку на штаны и тунику в индийском духе. Стоял конец апреля, было жутко жарко. (В Париже времена года сменяют друг друга не как положено — то вдруг накатит жара, то холод собачий, и город трясет как в лихорадке независимо от того, что там в календаре.) После роскошной и очень простой церемонии родственники разошлись, и вечеринка переросла в грандиозную тусовку. Кто-то предложил устроить пикник в парке Бют-Шомон.

Человек десять из ближайшего окружения вызвались раздобыть шампанское, пиццу и пончики, а также скатерти и одеяла. Мы пели, играли в прятки, ели, пили. Стемнело, возвращаться было неохота. И нас заперли в парке. Ночь была наполнена шепотами и звуками поцелуев, приглушенными смешками и тихими разговорами. Изредка в темноте раздавались резкие вскрики сов. Из парка мы выбрались только на рассвете: перелезли через решетку. Пьяные, с красными глазами и спутанными волосами, мы едва держались на ногах. Миколь растеряла свой лебединый пух, кукольное платьице позеленело от травы; она тащила за собой фату, к которой прицепился листик и несколько травинок. На руке у нее блестело новенькое обручальное кольцо, украшенное маленькими бриллиантами. Мы как-то очень сблизились в этот момент, прижались все друг к другу, как дети, купающиеся в одной тесной ванне.

Два месяца спустя на свет появился Джованни — легко и безболезненно, как съезжают с ледяной горки. А вечером того же дня его отец просил у меня прощения. Но прощения за что?

Джио спросил, можно ли ему доесть мою яичницу. Я подвинула к нему тарелку, а себе налила еще глоток и залпом выпила. Виски ударило мне в нос, из глаз брызнули слезы. Джио перестал жевать и посмотрел на меня, потом проглотил кусок и вытянул руку, чтобы коснуться моей, но я ее убрала.

Итальянка по происхождению, Симонетта Греджо живет во Франции и пишет на французском языке — по роману в год, пользуясь стремительно растущим успехом у читателей и у критики. “Голыми руками” — ее четвертая по счету книга. Парижанка Эмма, получив диплом ветеринара, уезжает в глухую провинцию. Днем она лечит животных на соседних фермах, принимает роды у коров и овец, а вечерами читает и наслаждается тишиной в своем домике на отшибе. Она не забыла пережитую в Париже драму, но научилась вспоминать о ней без боли. Жизнь Эммы течет одиноко, но спокойно — до того дня, когда к ней неожиданно приезжает пятнадцатилетний Джованни, сын человека, которого она за годы разлуки так и не смогла разлюбить.

***

Время идет до странности медленно, когда погружаешься в прошлое. Оглядываюсь на себя через годы: я похожа на русскую матрешку — самая маленькая, новехонькая, осталась где-то далеко, а последняя, самая большая, стоит пока, но краска на ней вся потрескалась. Ночи теперь прохладные, уже начинается осень. Я поплотнее заворачиваюсь в одеяло и зажигаю очередную сигарету.

На следующий день мы с Джио долго сидели на мостике около дома и разговаривали, свесив ноги над речкой, в которой струились по течению пряди водорослей. Вдруг над нами какой-то шелест. Подняли голову — зимородок: в отчаянном трепете крыльев слились в едином вихре синий, красный, зеленый, огонь и ртуть, — и тут же все исчезло.

Комары попрятались — их спугнул холодный ветер, принесший запах тины. Стрекозы продолжали носиться над водой, морща водную гладь. Потихоньку, играя в китайские тени, к нам подкралась темнота. Но мы были увлечены игрой в вопросы-ответы, этаким пинг-понгом, не менее утомительным для меня, чем детские “почему”. Было бы наивным полагать, что Джио импровизировал. Он все продумал заранее, наверно — в поезде, а может, еще раньше, до своего побега из дома.