Читать книгу "Версия Барни - Мордекай Рихлер"

— Что, в самом деле?

— А почему нет?

Да, подумал я, скоро Лео побреется, подстрижется и поступит в какую-нибудь нью-йоркскую рекламную фирму.

Как жестоко я ошибался!

Поди знай, что через сорок лет одни образчики его мазни окажутся в галерее Тейт, у Гуггенхайма, в нью-йоркском Музее современного искусства и в вашингтонской Национальной галерее, а другие будут за миллионы скупать гении биржевых махинаций и виртуозы консалтинга, у которых частенько еще и японские коллекционеры станут их из-под носа выхватывать. Поди предскажи, что вместо задрипанного «рено дh шево» [На самом деле 2CV — это «ситроен»[7]. Упомянутая модель была представлена на парижском Мотор-шоу в 1948 г. и снята с производства в 1990-м. — Прим. Майкла Панофски.] в его десятиместном гараже в Амагансетте (штат Нью-Йорк) рядом с «роллс-ройсом Серебряное Облако» среди других игрушек будет стоять раритетный «морган», «феррари-250-берлинетта» и «альфа-ромео». Или что сегодня, мимоходом упомянув его имя, я могу подвергнуться обвинению в хвастовстве. Я даже как-то видел Лео на обложке журнала «Вэнити фейр»: он там в виде Мефистофеля — рогатый, с пурпурной тростью и в таком же фраке — рисует магические символы на голом теле самой популярной в том месяце старлетки.

В те старые времена всегда было понятно, кого Лео трахает, tout court[8]потому, что некая одетая в кашемировый костюмчик сдобненькая девчушка из Небраски (она в администрации «Плана Маршалла» работала) имела обыкновение частенько приходить с ним в «Куполь», где без зазрения совести ковыряла за столом в носу. А теперь в его особняке на Лонг-Айленде толпятся знаменитые манекенщицы, соперничая друг с дружкой в том, чьи лобковые волоски он вплетет в ткань своей картины вместе с обломками пляжных стаканчиков, селедочными скелетами, колбасными обрезками и отстриженными кусочками ногтей.

В пятьдесят первом все в нашей шайке начинающих художников и писателей гордились своей свободой от того, что они, de haut en bas[9], клеветнически именовали «крысиными бегами», однако горькая правда в том, что, за блистательным исключением Бернарда Буки Московича, все они были как раз по этим самым бегам соперниками. Все, задрав штаны, мчались, пытаясь друг друга опередить, подобно любому «Человеку организации»[10]или «Человеку в сером фланелевом костюме»[11], если кто-то из вас достаточно стар, чтобы помнить эти давно забытые бестселлеры-однодневки. Такие же однодневки, как Колин Уилсон[12]. Или хулахуп. Стремление преуспеть двигало ими всеми в той же мере, что и любым пацаном с монреальской улицы Сент-Урбан, который все свои деньги — а, будь что будет! — вкладывает в новую осеннюю коллекцию лыжной обмундировки. Тех, что воображали себя писателями, было больше. Надо писать по-новому! — постановил Эзра Паунд незадолго перед тем, как его признали сумасшедшим. Причем, обратите внимание, им не приходилось в универмаге раздавать покупателям образцы с тележки, «держась только на радостной улыбке и сиянии башмаков», как когда-то сказал Клиффорд Одетс [Не Одетс, а Артур Миллер в «Смерти коммивояжера» на с. 138, Викинг Пресс, Нью-Йорк, 1949. —Прим. Майкла Панофски.]. Нет, свой товар они рассылали по журнальным и книжным издательствам, приложив конверт с обратным адресом и маркой. Все, кроме Буки; вот уж в ком действительно была искра Божья!

В письме к Солу Беллоу Альфред Казин[13]когда-то сказал, что, даже будучи молодым и неизвестным, он всегда ощущал вокруг себя ауру человека, которому суждено стать великим. То же самое я чувствовал в отношении Буки, который в те времена на редкость щедро расточал похвалы другим молодым писателям, и все понимали: это оттого, что он на голову выше любого из них.

Помню, вопрос о том, над чем он сейчас работает, всегда повергал его в неистовство, и тогда он напускал тумана и всячески паясничал, чтобы только не отвечать.

— Взгляните на меня, — сказал он однажды. — Во мне собраны все пороки Толстого, Достоевского и Хемингуэя. Трахну любую крестьянскую девку, лишь бы дала. Игрок отчаянный. И пьяница. Господи, ведь я даже антисемит, совсем как Фредди Д., хотя в моем случае это, наверное, не считается, потому что я и сам еврей. Все, чего мне пока что не хватает, так это своей Ясной Поляны, признания моего огромного таланта и денег на сегодняшний обед — или ты меня приглашаешь? Гезунт ауф дайн кепеле[14], Барни.

Будучи на пять лет меня старше, в день высадки союзников в Европе Бука вскарабкался на береговой откос пляжа Омаха-бич в Нормандии и пережил сражение в Арденнах. В Париже он существовал на ветеранское пособие (сто долларов в месяц) плюс вспомоществование из дома, на которое с переменным успехом играл в chemin de fer[15]в Воздухоплавательном клубе.

Ладно, черт с ними, со злобными сплетнями, которые недавно принялся ворошить фербрехер[16]Макайвер, все равно мне от них не отделаться по гроб жизни. На самом-то деле у меня никогда не было друга лучше Буки. Я обожал его. Много раз мы с ним раскуривали один косячок на двоих, из одной бутылки пили vin ordinaire[17], и он рассказал мне кое-что о своем прошлом. Дед Буки Мойша Лев Москович родился в Белостоке, из Гамбурга в трюме приплыл в Америку, где благодаря тяжким трудам и бережливости потихоньку поднялся от торговли курами с тележки до единоличного владения кошерной мясной лавкой на Ривингтон-стрит в центральной части Ист-Сайда. Его первенец Мендель превратил скромную мясную лавку в фирму «Пирлес гурмет пакерз», которая во время Второй мировой войны снабжала консервами армию США. Впоследствии та же «Пирлес гурмет» стала поставлять в супермаркеты Нью-Йорка и Новой Англии фасованную ветчину «виргинская плантация», «староанглийские» сосиски, свинину на ребрышках «мандарин» и «бабушкиных» индеек (потрошеных и замороженных, хоть прямо так и суй в духовку). Попутно Мендель, уже сменивший имя и фамилию на более благозвучные Мэтью Морроу, приобрел четырнадцатикомнатную квартиру на Парк-авеню и нанял горничную, повара, дворецкого-дефис-шофера и англичанку со Старой дороги в Кент на должность гувернантки для перворожденного сына Буки, которого впоследствии пришлось посылать на уроки дикции, чтобы избавить от лондонского уличного акцента. На Буку возлагались большие надежды: он должен был продолжить дело предков по проникновению в мир англосаксов-протестантов, поэтому, перескочив через стадию скрипочки с учителем музыки и меламеда[18]с Торой на иврите, мальчик сразу оказался в летнем военно-спортивном лагере в штате Мэн. «Там полагалось учиться ездить верхом, стрелять, плавать под парусом, играть в теннис и подставлять другую щеку», — рассказывал он. Уже в лагере, заполняя бумаги, по наущению матери в графе «вероисповедание» он написал: «атеист». Начальник лагеря поморщился, зачеркнул и вывел: «еврей». Бука выдержал и лагерь, и неприветливый Андовер, но со второго курса Гарварда вылетел. Это было в 1941 году, и он пошел в армию рядовым, вернув себе фамилию Москович.