Читать книгу "Влюбленные лжецы - Ричард Йейтс"

Ей, наверное, казалось, что все находившиеся в комнате журналисты уже записывают этот разговор у себя в блокнотах, а фотографы готовят вспышки; в завтрашних газетах мы прочитаем:

Молодая скульпторша издевается над ФДР:

У него на голове «шишки»

Под конец предварительной беседы она перешла к делу: нужно было измерить отдельные части президентской головы с помощью кронциркулей. Я знал этот процесс изнутри: пока я служил моделью для ее сказочных лесных мальчуганов, холодные дрожащие кончики этого измазанного в глине циркуля успели избороздить и защекотать меня с ног до головы.

Однако пока она снимала и записывала размеры, не сработало ни единой вспышки, не прозвучало ни одного вопроса. Поблагодарив избранного президента в нескольких нескладных фразах и попрощавшись, она снова очутилась в коридоре среди отчаявшихся проникнуть вовнутрь. Она, конечно же, была страшно разочарована и, думаю, пыталась загладить произошедшее, воображая, с каким блеском она будет нам все это рассказывать, когда придет домой.

— Хелен, — поинтересовался Говард Уитмен, когда почти все гости разошлись, — зачем ты рассказала, что не голосовала за него?

— Ну, потому что это правда. Я добропорядочная республиканка, ты же знаешь.

Она была дочерью лавочника из маленького городка в Огайо; вероятно, она с детства привыкла воспринимать словосочетание «добропорядочный республиканец» как знак респектабельности и чистого белья. Быть может, требования, которые она предъявляла к респектабельности, стали со временем не такими строгими, и даже чистота белья, возможно, совсем ее не волновала, но «добропорядочные республиканцы» по-прежнему оставались притягательными. Республиканские пристрастия могли пригодиться при встречах с будущими покупателями ее садовых скульптур — с людьми, которые негромко и обходительно пригласят ее в свою жизнь и которые почти наверняка тоже окажутся республиканцами.

Когда ее приятели спорили о коммунизме, она часто кричала поверх стоявшего в комнате гомона: «Я верю в аристократию!» — но гости редко удостаивали ее вниманием. Относились они к ней довольно хорошо: на вечеринках у нее всегда было много выпивки, да и в роли хозяйки она смотрелась мило — хотя бы в силу трогательного стремления угодить каждому; но как только речь заходила о политике, она превращалась в визгливого и назойливого ребенка. Она верила в аристократию.

В Бога она тоже верила — как минимум верила в службы, проводившиеся в епископальной церкви Святого Луки, куда она ходила раз или два в год. А еще она верила в Эрика Николсона, красивого англичанина средних лет: он был ее любовником. Он был как-то связан с американским представительством британской сети литейных мастерских; его компания занималась отливкой разных декоративных элементов в бронзе и свинце. Купола колледжей и старших школ по всему Восточному побережью, створчатые окна для домов в тюдоровском стиле в таких местах, как Скарсдейл и Бронксвилл, — такими примерно вещами занималась фирма Эрика Николсона. О своем бизнесе он всегда отзывался весьма критично, однако румяный и светящийся вид его подсказывал, что дела шли прекрасно. Мама познакомилась с ним годом раньше, когда искала, кто бы мог отлить в бронзе одну из ее садовых фигур, чтобы «поставить на комиссию» в одной из галерей садовой скульптуры (фигуру эту так и не купили). Эрик Николсон убедил ее, что свинец смотрится ничуть не хуже бронзы, зато обойдется гораздо дешевле; потом он пригласил ее пообедать — тот вечер и переменил наши жизни.

Мистер Николсон редко с нами разговаривал; думаю даже, что мы с сестрой его боялись, — но он заваливал нас подарками. Сначала он дарил в основном книги: собрание рисунков из «Панча», подборку романов Диккенса, книгу «Англия во времена Тюдоров» — там были цветные вклейки, покрытые папиросной бумагой, которые особенно нравились Эдит. А летом 1933 года, когда папа устроил нам с мамой двухнедельные каникулы на берегу небольшого озера в Нью-Джерси, из мистера Николсона, как из рога изобилия, полились подарки спортивного свойства. Он подарил Эдит стальную удочку с такой хитроумной катушкой, что мы никогда не разобрались бы с ней, даже если бы умели ловить рыбу; подарил плетеную корзину, чтобы носить рыбу, которую никто никогда не поймает, и охотничий нож в ножнах — его нужно было носить на талии. Мне он купил короткий топорик — обух у него вставлялся в кожаную кобуру, а та крепилась к ремню (вероятно, этим орудием я должен был рубить дрова для костра, на котором будет вариться рыба), а также громоздкий сачок — к нему был приделан резиновый ремень, чтобы удобнее было нести сачок на плече, если вдруг Эдит попросит меня забрести в воду и подхватить какую-нибудь особенно своенравную рыбку. Заняться в этой деревеньке было нечем, оставалось только гулять или, как говорила мама, «отправляться в походы»; и каждый раз мы выходили при полных регалиях и, пробираясь под палящим солнцем сквозь гудящие от насекомых заросли, тащили на себе все это бессмысленное снаряжение.

Тем же летом мистер Николсон подарил мне трехгодичную подписку на журнал «На реке и в поле», и этот непостижимый журнал был, наверное, самым бессмысленным из всех его подарков, потому что его все присылали и присылали, хотя жизнь наша успела за это время полностью измениться: из Нью-Йорка мы переехали в Скарсдейл, где мистеру Николсону удалось по дешевке снять для нас дом; в этом доме он маму и бросил (без всякого предупреждения), а сам вернулся в Англию, к жене, с которой он на самом деле так и не развелся.

Но все это случилось позже; а я вернусь ко времени между избранием и инаугурацией Рузвельта, голова которого постепенно обретала форму у мамы на лепном станке.

Сначала она думала сделать ее в натуральную величину или даже крупнее, но мистер Николсон уговорил ее уменьшить скульптуру, чтобы сэкономить на отливке, — в итоге голова получилась всего-то сантиметров пятнадцать-двадцать высотой. Потом он убедил ее, уже второй раз за время их знакомства, что свинец будет смотреться ничуть не хуже бронзы.

Мама всегда говорила, что мы с Эдит ей нисколько не мешаем и поэтому можем приходить и смотреть, как она работает, но мы особо не стремились; теперь же наблюдать за ее работой стало немного интереснее, потому что она просматривала кучу вырезанных из газет фотографий Рузвельта, пытаясь найти нужный ракурс щеки или брови.

Но большую часть дня занимала школа. И если Джон Кэбот ходил в школу в Гастингсе-на-Гудзоне, по которой так тосковала Эдит, то у нас был вариант, который даже она считала немногим хуже: мы учились прямо у себя в спальне.

Годом раньше мать записала нас в бесплатную школу неподалеку от дома, но, когда мы принесли оттуда вшей, она начала сожалеть о своем решении. Чаша маминого терпения переполнилась, когда Эдит однажды обвинили в том, что она стащила пальто у какого-то мальчишки. Мама забрала нас обоих из школы, невзирая на протесты надзирателя, и попросила у отца денег, чтобы отдать нас в частную школу. Отец денег не дал. Он и так платит за дом и за прочие ее расходы гораздо больше, чем должен по бракоразводному соглашению, он сам весь в долгах, должна же она понимать, что надо радоваться уже тому, что у него вообще есть работа. Когда она наконец приучится хоть к какой-то умеренности?