Читать книгу "Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Джон Ирвинг"

– А этот чертов Северин Уинтер, с моей ли помощью, или без нее, все равно сделал бы с Эдит то, что сделал!

– Умей терпить, – говорила Утч в пору своего первого знакомства с английским языком.

О’кей, Утч. Я рассматриваю фотографии Реймса после обстрела. Телеобъектив по-прежнему не дает детального изображения. Вот широкая панорама города – снимок сделан с крыши собора. Разрушенные кварталы. Но ни я, ни самые мудрые жители Реймса не можем многого извлечь из этой фотографии. Я советовал: забудьте о панорамных снимках. Эдит и Северина Уинтеров я вижу только крупным планом. Нам, пишущим исторические книги, требуется время. «Умей терпить».

Северин Уинтер, эта простая душа, этот упрямец пруссак, имел кое-что общее с Утч с точки зрения биографической и исторической. Но история иногда обманывает. Например, обезглавливание ангела Улыбка Реймса и прочий ущерб, нанесенный великому реймскому собору, оценивается как гуманитарная потеря в Первой мировой. Сколь лестно для ангела! Что за странное отношение к скульптуре! Потеря произведения искусства приравнивается к насилию, издевательству и убийству бошами французских и бельгийских женщин! И все же поврежденная фигура ангела по прозванию «Улыбка Реймса» – совсем не то же самое, что дети, насаженные на штыки в виде шашлыка. Люди ставят искусство слишком высоко, а историю принижают.

Я так и вижу Северина Уинтера, этого любителя сала, этого оперного фаната, стоящего посередине своей заставленной цветочными горшками гостиной, – дикий зверь в ботаническом саду, слушающий «Лючию» Доницетти в исполнении Беверли Силлз.

– Северин, – сказал я, – ты ее не понимаешь. Я имел в виду Утч.

Но он внимал только сумасшествию Лючии.

– Мне кажется, Джоан Сазерленд исполняет эту партию лучше, – сказал он.

– Северин! Если бы те русские не тронули корову, Утч осталась бы в ней.

– Она бы захотела пить, – сказал Северин, – и выбралась бы оттуда.

– Она уже хотела пить, – сказал я. – Ты ее не знаешь. Если бы те русские сожгли коровник, она бы и тогда не вылезла.

– Она бы учуяла, что коровник горит, и вылезла.

– Она бы учуяла, что корову жарят, – сказал я, – и сидела бы там, пока не изжарилась бы сама.

Но Северин Уинтер не поверил мне. А чего еще ожидать от тренера по борьбе?

Его мать была актрисой, отец – художником; тренер сказал ему, что из него мог бы выйти толк. Более десяти лет назад Северин Уинтер был вторым, весовая категория до 157 фунтов, на чемпионате Большой Десятки, проводимом на площадке университета штата Мичиган в Ист-Лансинге. Он боролся за университет Айовы, и второе место в соревнованиях Большой Десятки – его самое большое достижение. Ближе к выходу на национальный чемпионат он не был никогда. Человеком, который побеждал его каждый раз в самом финале турнира Большой Десятки и не давал вырваться дальше, был борец из Огайо Джефферсон Джонс – чернокожий с мощной башкой, синеватыми ладонями и с коленями как дверные ручки красного дерева. Северин Уинтер говорил, что прием «ножницы» он выполнял очень плотно, так что можно было почувствовать его странно острые и выпирающие, как у женщины, тазовые кости. Северин говорил, что когда он лежит на тебе сверху поперек туловища, заломив твою руку, то пережимает циркуляцию крови где-то у самого спинного хребта. Но и Джонс не был достаточно хорош для чемпионатов национального уровня; он не выиграл ни одного, хотя два года подряд был чемпионом Большой Десятки.

Северин Уинтер даже близко не подошел к титулу чемпиона страны. В тот год, когда он участвовал в состязаниях Большой Десятки, в национальном чемпионате ему удалось занять лишь шестое место. В полуфинале он был повержен прошлогодним чемпионом из Оклахомы и затем во втором круге, в соревнованиях проигравших, его положил на лопатки будущий геолог из Колорадской горной школы. И на завершающем этапе, когда решалась судьба пятого и шестого места, он опять уступил пресловутому Джефферсону Джонсу из Огайо.

Одно время я пытался взять интервью у борцов, которые когда-либо побеждали Северина Уинтера. За одним исключением, никто не помнил, кто это такой.

– Ведь обычно не помнишь ни одного из тех, кого победил, но запоминаешь каждого, кто победил тебя, – со значением говорил Уинтер.

Однако я обнаружил, что Джефферсон Джонс, тренер по борьбе в Кливлендской высшей школе, запомнил Северина Уинтера очень хорошо. У них было пять встреч за три года, и все пять раз побеждал Джонс.

– Понимаешь, этот парень не мог одолеть меня, – сказал мне Джонс. – Но он из тех, кого не остановишь. Он прет и прет, понимаешь? Ты валишь его на живот, а он приподнимается на руки и на колени, как старая больная сука. Ты опять бросаешь его на живот, а он прет снова. Он прет и прет, а я кидаю и кидаю.

– Но скажи, он все-таки что-то мог?

– Что ж, он выиграл больше встреч, чем проиграл, – сказал Джонс. – Просто я ему был не по зубам.

В Джефферсоне я почувствовал то же бахвальство, которое отличало и Северина. Борец теряет весовую категорию, но не самомнение. Вероятно, необходимость постоянно снижать вес делает их склонными к преувеличению. Например, то, как он описывал своих родителей, кого угодно могло сбить с толку.

Его мать, Катрина Марек, была актрисой в Вене. На этом, возможно, правдивая часть истории заканчивается. 10 марта 1938 года, в четверг вечером, состоялся последний спектакль Катрины Марек в венском театре «Ателье». Газеты единодушно заявляли, что она была удивительной Антигоной. Эта роль, судя по всему, очень подходила ей в ту пору. Единственное, что ей требовалось, – это свободные одеяния, поскольку уже восемь месяцев она носила в утробе Северина. В пятницу спектакль отменили – она не могла выйти на сцену. Это была та самая Черная пятница, 11 марта, когда было принято решение об аншлюсе, канун вторжения немцев в Австрию. Катрина Марек, узнав обо всем заранее, умудрилась вовремя и себя и свой эмбрион вывезти за пределы страны.

Она взяла такси. Кажется, этот факт в повествовании Уинтера тоже правдив. Она на самом деле взяла такси, погрузилась туда вместе с эмбрионом и с сумкой, набитой рисунками и холстами ее мужа. Живопись была снята с подрамников и скручена в рулоны.

Отец Северина, художник, не поехал. Он дал ей рисунки и холсты и велел взять такси до швейцарской границы, доехать на поезде до Бельгии или Франции, потом на пароме до Англии, добраться до Лондона, разыскать там двух-трех художников, знающих его работы, попросить их найти в Лондоне театр, жаждущий принять в труппу Катрину Марек, австрийскую актрису, а тем, кто потребует идентификации ее личности, просто показать свернутые в рулоны полотна. Она должна была сказать: «Я – Катрина Марек, актриса. Мой муж – венский художник Курт Уинтер. Я тоже из Вены. И, видите ли, беременна…» Впрочем, даже под покровом одежд Антигоны это было заметно.

«Смотри не рожай до тех пор, пока не попадешь в Лондон, – сказал Катрине Курт. – Иначе не успееешь выправить документы на ребенка». Затем он запечатлел на ее щеке прощальный поцелуй; она села в такси и покинула Вену. Это была Черная пятница, день накануне начала немецкой оккупации.