Читать книгу "Жизнь без Роксоланы. Траур Сулеймана Великолепного - Наталья Павлищева"

– В Кафе? Откуда ты родом?

– Из Рогатина. Славянка.

– Это я вижу. А в Кафу как попала?

Она не знала, можно ли говорить, но решилась:

– На наш город татары налетели, в плен захватили, увезли в Кафу. А там уже в школе учили.

– Чему?

– Многому: поэзии, арабскому, персидскому, турецкому, греческому, философии…

– Чему?!

Неужели султан не знает, что такое философия? Ой, зря сказала!

– Мас Аллах! Впервые вижу женщину, которая знает, что такое философия.

– У вас никогда не было наложниц из Кафы?

Он смутился. Роксолана снова обругала себя за несдержанный язык.

Сулейман встал, поднялась и Роксолана, когда Повелитель стоит, сидеть нельзя. Она почему-то не чувствовала себя рядом с ним рабыней, скорее женщиной при старшем мужчине.

Его руки отвели волосы на спину, запутавшись в роскоши золота.

– Какие у тебя волосы… Так чему еще учили в Кафе?

Руки уже освобождали от одежды, хотя и неумело. Открылась грудь. Сулейман замер, любуясь совершенными округлостями с торчащими в стороны сосками. Осторожно, словно боясь спугнуть дивное видение, коснулся одного, потом второго, слегка сжал руками. Потом положил ее на ложе, пробежал руками по груди, по телу, стал стягивать шальвары, смеясь:

– Впервые в жизни раздеваю женщину.

Сбросил свой халат. Она старалась не смотреть на сильное тело, но невольно подглядывала сквозь неплотно сомкнутые ресницы. То, что увидела, бросило в дрожь… Роксолана тряслась, как лист на ветру.

– Ты боишься? Почему, я страшный?

– Нет.

– Ты умеешь ласкать мужчину?

– Я была плохой ученицей…

– Почему?

Она вдруг вспомнила, за что ругали в Кафе.

– Не могла этому учиться, смотрела с закрытыми глазами.

Ожидала, что начнет ругаться или вообще выгонит негодную, ничего не умеющую рабыню. А он вдруг… рассмеялся тихим, ласковым смехом.

– Ничего, я научу. Всему научу, если будешь учиться.

Хотелось крикнуть, что будет, но даже дыхание сбилось, потому что сильные руки скользнули под ягодицы, а губы нашли сосок груди. Ее захлестнуло, понесло волнами ощущений.

Потом, не удержавшись, чуть вскрикнула:

– А! А…

– Тихо, тихо, больше больно не будет, это только раз.

Она была готова терпеть любую боль от этих рук, от этого тела. Но он дарил только ласку, которая уносила в какие-то такие дали, что Роксолана забылась, ответила со всем жаром молодого, хотя и неопытного тела. Дышала толчками, как и он, прижималась, отдалялась, совершенно не думая о полученных в Кафе уроках, просто потому, что требовало собственное тело, обнимала его в ответ на объятья, отвечала на поцелуи…

Когда все закончилось, он просто прижал ее к себе спиной, обхватив сильными руками, а она с восторгом чувствовала его горячую близость. Сулейман лежал, вдыхая запах ее волос и думая о том, чтобы воспоминание о боли не захлестнуло воспоминания о ласках.

Немного погодя пальцы снова нашли ее грудь, тронули упругие соски, зашевелили их. Сулейман с удовольствием почувствовал, как откликается на ласку ее тело, как она напряглась, перевернул на спину, заглянул в глаза:

– Уже не больно?

– Нет.

– Больше не боишься?

Роксолана смутилась:

– Нет.

Вопреки обычаю он не отпустил ее до самого утра. Роксолана заснула, а Сулейман еще долго разглядывал ее спящую, легонько, чтобы не разбудить, гладил тело, волосы, почему-то улыбался счастливо-счастливо. Может, потому, что от его прикосновений улыбалась она, спящая? Или потому, что прижалась, как ребенок, к его груди, уткнулась носом, и он лежал, не шевелясь, однако руку с ее ягодиц не убирал. Это было его, он хозяин и по праву мог держать!

Нелепо, у султана полон гарем красавиц, от которых и глаз не отвести, а он, как мальчишка, ждал вечера, чтобы снова стиснуть в объятьях и не отпускать до самого утра тоненькую пугливую зеленоглазку.

А однажды едва не случилась беда.

Повелителя нельзя видеть спящим, это запрещено даже женам и наложницам. Стоит свершиться назначенному, женщинам положено немедленно уйти, или удалялся сам султан. Но с Роксоланой это нарушалось каждую ночь, она оставалась до рассвета в объятьях Сулеймана, а потому имела возможность видеть его и спящим тоже. Имела, но не видела, только вдыхала восхитительный запах его тела, уткнувшись носом ему в грудь.

Но на сей раз она проснулась под утро и решила, что проспала – Сулейман не обхватывал ее сильными руками, не прижимал к себе, не закинул ногу на ее бедро. Мелькнула мысль, что Повелитель уже встал, но, повернув голову, Роксолана увидела, что он спокойно спит на спине.

Слабый огонек светильника не позволял хорошенько разглядеть красивое лицо, но орлиный профиль вырисовывался четко. Роксолана склонилась над лицом мужчины, которому принадлежала ее жизнь. Несколько мгновений разглядывала в полумраке, а потом тихонько, почти беззвучно зашептала:

– Сулейман… ты красивый… сильный… любимый…

То ли прядка золотистых волос, упав на его плечо, разбудила, то ли чутьем воина он все же уловил что-то сквозь сон, но султан вдруг схватил Роксолану за плечи. Та вскрикнула от испуга.

– Что?! Что ты шептала надо мной?! Колдовала? Отвечай!

– Я… я сказала, что ты красивый… и я люблю тебя…

Мгновение он смотрел еще недоверчиво, потом потребовал:

– Повтори. Повтори те самые слова, которые ты произнесла.

– Сулейман, ты красивый. Сильный, любимый… Это на моем языке. По-турецки так, – она повторила все на турецком.

– Больше никогда так не делай.

Он перевернул ее на спину, заглянул в глаза.

– Называть меня красивым и любимым можно, но по-турецки.

Ей вдруг стало смешно: он решил, что это колдовство?

– А по-гречески можно? Ты же понимаешь по-гречески.

Сулейман не смог сдержать смех:

– Лучше все равно по-турецки.

Он откинулся на спину, а Роксолана, осмелев, снова склонилась над ним:

– Ты испугался, что я колдую? Это колдовство, я хочу, чтобы ты любил меня, чтобы был со мной счастлив, хочу дарить тебе радость. Разве это плохо?

– Никому не говори о колдовстве, в гареме нельзя произносить таких слов, тебя могут просто уничтожить из страха.

– Я знаю, меня не любят и боятся, потому что каждый вечер ты зовешь к себе наложницу с подбитым глазом, которую учишь писать и которая читает стихи. Гарем боится, но ты-то нет?