Читать книгу "Цунами - Глеб Шульпяков"

– Давно хотели, но… – Я вдруг понял, что моя рюмка точно такая же, только стекло зеленое.

Мы выпили, он шумно выдохнул.

– А я в шестой… – Он постучал по бутылке.

Буфетчица снова наполнила рюмки.

Оказалось, у них компания. Приезжают на Новый год из разных городов.

Бронируют один и тот же отель. Встречаются, проводят время.

– Массаж, катера. Без жен, конечно. Но мне все равно, я холост.

Мы снова чокнулись, он развеселился. Стал что-то насвистывать.

Положил руку на плечо (мне почему-то все кладут руку на плечо). И я понял, что насвистывает он мелодию из фильма, того самого.

Чтобы сменить тему, посетовал на дорожные неудобства. Что бессонница, а завтра незнакомый город.

– И где жить – неизвестно.

– С жильем все просто, я посоветую. – Он вытер носовым платком капли пота. – Не обращайте внимания. Первый раз всегда так.

Поднял рюмку, улыбнулся.

– Когда знаешь, что впереди, все это, – обвел пухлой рукой зал ожидания, – не имеет значения.

– А что впереди?

Убрав платок, пристально посмотрел в глаза.

– Рай, дорогой товарищ. Самый настоящий рай.

Мы обернулись к ней, но место за стойкой пустовало.

Он понимающе кивнул, мы выпили. Я полез в кошелек, но он замычал, тыкая большим пальцем в грудь. Те, кто узнавал ее, обычно платили за нас обоих.

Она стояла в дальнем конце зала. За стеклом витрины лежали туркменские балалайки, шерстяные дерюги. Ковры с кубистическим лицом отца народов. И моя тень падала на их узор.

– Хорошо пообщался? – спросила, не отводя глаз.

– Он поможет нам устроиться.

– Мы не дети!

Голос аукнулся в пустом пространстве, на лавках дернулись разутые ноги.

– Давай выйдем наружу.

Я схватил ее за плечи, потащил к стеклянной двери.

– Ты что, забыл, что я простужена? – Она упиралась.

Из щели рванул свежий ночной воздух. Тут же неизвестно откуда соткался человечек в изумрудной форме.

– Нельзя! – обнажил вставное золото.

– Она беременна. – Я вдруг ощутил прилив бешенства. Захотелось ударить его, выбить зубы. – Нужен воздух, много воздуха! Ты понял, ты? Тогда хорошо.

Солдат заморгал узкими, как у ящерицы, глазами.

– Пять минут!

По ночному полю медленно выруливал белый лайнер. Снова потянуло хлебом и камнем, я моментально успокоился. Как долго этот запах спал во мне! Вспомнилось что-то из детства, санаторий на море. Песок и мелкая волна, пекарня с лепешками – прямо на пляже. И я ощутил покой, уверенность – как будто все во мне снова осветилось ровным и сильным светом.

– Это была глупая шутка. – Она развернулась к дверям.

Имелась в виду беременность.

Через час ввалилась группа туристов, с другого рейса. Человек сто, немцы и шведы. И в помещении сразу стало темно от их баулов. В толпе на посадку мы столкнулись с нашим попутчиком. Он был уже сильно подвыпившим, тяжело дышал, то и дело вытирая залысины.

– Твой ровесник, – шепнула как бы между делом.

Я снова оглядел мужика. Низкорослый, толстый. Редкие русые усы, плешь. С виду ничего общего.

– И тоже хочет в рай.

Как всегда, она читала мои мысли.

6

На свадьбу ей прислали настенные часы – дедушкины, из Алма-Аты.

Перед смертью он просил передать, когда “будет повод”, они решили, что свадьба сгодится, выслали с проводниками.

Часы прибыли в длинной коробке, где когда-то лежали сапоги “на манной каше”. В корпус наложили яблок, стружки, но стекло все равно разбилось. Однако даже в сломанном виде часы вызывали уважение – как покинутое гнездовье.

“Ты же любишь бессмысленные вещи”. – Она поставила стрелки на два тридцать.

Оказалось, сломанные часы не совсем бесполезная штука. Актерские посиделки, например, ни разу без них не обходились. То кто-нибудь с криком “Уже третий час!” вскакивал из-за стола, начинал собираться.

А потом хлопал себя по ляжкам и с театральным облегчением падал в кресло.

Все вокруг ржали как сумасшедшие, посылали того за водкой.

Или кто-нибудь начинал разглагольствовать на тему семьи и брака. Что жизнь с другим человеком перестает меняться, останавливается. “Как время на ваших часах, между прочим”.

В детстве мою жену каждое лето отправляли в Алма-Ату. “На яблоки”, как она говорила. “Прогреться”. Родственники обретались в хрущевке на улице Абая – дед с бабушкой и тетка с сыном, ее двоюродным братом. К тому времени дед, бывший смотритель гимназий, полностью ослеп. Жил по часам, их сиплому бою. Ровно в шесть утра выходил на прогулку, тарахтел клюкой по штакетнику (во дворе его так и звали

“стукач”). Требовал, чтобы обед и ужин подавали с боем. А если этого не происходило, колотил палкой по столу, разнося все, что на нем лежало.

Наверное, так он пытался сохранить связь с реальностью, которая давно исчезла.

Когда в Алма-Ате случались толчки, жильцы выходили с вещами на улицу. Жена помнила, как звенели в серванте рюмки. Как бабушка спускала по лестнице перину.

Во время землетрясения дед оставался дома, и никакими уговорами не удавалось вытащить его. Ее это почему-то сильно интриговало. “Я думала, он перепрятывает сокровища”. И однажды в общей суматохе она вернулась.

“Дом ходил ходуном, я страшно испугалась. Встала в дверной проем, как учила бабушка. А потом увидела деда. Он стоял у стены, держал часы. Помню, я заплакала – потому что руки у него тряслись от напряжения. От страха и что жалко. А он обернулся, обвел незрячими глазами комнату. И произнес только одно слово. „Ничего, – сказал в пустоту. – Ничего””.

Своих бабушек и дедушек у меня не было. Отцовские родители умерли рано, даже вещиц от них не осталось. А мать ребенком потерялась в эвакуации, выросла в чужой семье за Уралом. Жизнь прожила, так и не узнав – кто она? откуда?

Может быть, поэтому история с часами не давала мне покоя. Чужие ходики оказались единственной вещью в моей жизни, сохранившей тепло конкретного человека. Связавшей прошлое с настоящим, между которыми я барахтался.

Я отнес их в мастерскую. Через неделю в гнезде появилась жизнь, застучал маятник. Она встретила часы молча, пожала плечами. Так на голой стене появился дедовский скворечник. Ночью, когда движение под окнами замирало, стук маятника наполнял нашу необжитую квартиру. Как если бы кто-то еще, родной и свой, стал невидимо жить в доме. И в нашей жизни, пустой и холодной, появилась опора, смысл.

Она засыпала быстро, спала чутко. Вертелась с боку на бок, шептала, причмокивала. Как-то раз, не просыпаясь, произнесла монолог Фирса, и я понял, что даже во сне ей приходилось играть роли, причем не только свои, но чужие.