Читать книгу "Невозможные жизни Греты Уэллс - Эндрю Шон Грир"

Я никогда не перестану сомневаться, правильно ли я поступила. Я отошла от того здания, вернулась домой, согрелась в одинокой кровати и никогда не говорила Натану об этом. При всем том, что произошло, при всем том горе, которое я схоронила внутри себя, я хорошо понимала его потребность в покое и внимании, в исполнении роли мужа перед женщиной, исполняющей роль жены, – чтобы одновременно пробовать другую жизнь. И я сказала себе: «Он вернется домой, ко мне, а не к ней». В конце концов, нас столько всего объединяло, включая годы, прожитые вместе до появления седых волос. Кто подошел бы ему больше меня?

Он все-таки пришел ко мне домой. Он ее оставил. Я знаю это. Однажды вечером, несколько недель спустя, когда я сидела на Патчин-плейс и читала книгу, а кипевшему на медленном огне супу из белой фасоли оставался час до готовности, Натан вошел, мокрый от дождя, с невероятно раскрасневшимся и отекшим лицом, и в глубине его глаз пряталось что-то такое, будто он стал свидетелем убийства. На бороде блестели капли воды. Он поздоровался и поцеловал меня в щеку.

– Сниму мокрое, – сказал он, прошел в соседнюю комнату и закрыл дверь.

Я услышала скрипичный квартет, который он обычно не слушал, – должно быть, он выбрал первую попавшуюся передачу, громкость которой показалась ему достаточной. Но этой громкости все равно не хватало. Пока он прятался от меня в соседней комнате, я слышала сквозь музыку звуки, которых он не мог сдержать, но все же отчаянно хотел от меня скрыть: рыдания разбитого сердца.

С трудом представляю, что он сказал ей, как поцеловал ее на прощание, как они в последний раз занимались любовью, как он протиснулся в дверь, как она искала слова, чтобы он остался, бросил меня, а не ее. Как он держался за дверную ручку дрожащими пальцами и оба смотрели друг на друга. Он все еще плачет? Она не нашла нужных слов – и вот он здесь. Сидя в соседней комнате, он рыдал, как мальчишка. Вокруг него кружили скрипки, а я сидела в кресле с книгой, и большая латунная лампа отбрасывала на мои колени золотой круг света. Я понимала, что он сделал. Мне так хотелось рассказать ему, что я испытываю злость, боль и благодарность. Скрипки завершили свой неровный путь вниз по октаве. Чуть погодя Натан вышел из комнаты и спросил: «Хочешь выпить? Я налью себе виски». У него был несчастный вид. Сколько недель или месяцев это длилось? Сколько телефонных звонков, писем, ночей он подарил ей? Это все равно что шею сломать. «Да, – сказала я, опуская книгу, – и суп скоро будет готов». И мы пили и ели, не разговаривая о случившемся только что.

Но настоящим сюрпризом стало то, что спустя несколько месяцев он меня окончательно бросил. Я сидела на водительском сиденье арендованного автомобиля, припаркованного возле ворот.

– Останься со мной, Натан.

– Нет, Грета, я больше не могу.

Он держался за дверцу автомобиля, выбирая слова, которые положат конец нашей совместной жизни. Правда, слова уже ничего не значили. Представляю себя в тот печальный миг: бледное лицо в свете фонаря, почти невидимые ресницы, слипшиеся от слез, рыжие волосы, которые я не так давно обрезала в последней, отчаянной попытке что-то изменить. Представляю, как я открывала рот, стараясь придумать еще какие-нибудь слова. В открытую дверь врывается ветер, текут последние минуты; я понимаю, что отблеск его очков в свете фонаря может стать моим последним воспоминанием о нем.

– Что же мне делать? – крикнула я из машины.

Он холодно поглядел на меня и, прежде чем захлопнуть дверцу, сказал:

– Решай сама.

– Попробуй гипноз, – посоветовала тетя Рут, натирая мне виски маслом. – Пробуй что угодно, только не замыкайся в себе, дорогая.

Кроме нее, никто не навещал меня в эти месяцы. Уверена, что мой отец неодобрительно отнесся бы к визитам Рут: он всегда считал свою сестру взбалмошной, эгоистичной, неуправляемой – опасная сумасбродка, которую нужно вовремя останавливать. Она из тех женщин, сказал отец мне однажды, которые будут кричать «театр» на пожаре. Тетя Рут была моей утешительницей и союзницей, но не понимала, что творится у меня в душе.

Все давали советы. «Попробуй иглоукалывание», – говорили мне, когда я пыталась встряхнуться при помощи вечеринки. Попробуй точечный массаж. Попробуй йогу, попробуй бег, попробуй травку. Попробуй овес, попробуй отруби, попробуй очистить кишечник. Откажись от сигарет, от молочных продуктов, от мяса. Откажись от выпивки, от телевизора, от своего эгоцентризма. Психиатр, к которому я наконец обратилась, – доктор Джиллио – вел со мной бесконечные беседы о моих покойных родителях, о моих детских воспоминаниях, о рыжих собачках, что резвились на солнечной лужайке с моим братом, и обнаружил у меня обычные проблемы обычного человека. Так ли уж это плохо, спросила я, печалиться оттого, что происходят печальные события? «Появилось множество новых антидепрессантов, – последовал ответ. – И мы их испробуем». Я испробовала их все, от амбивалона до зимелидина. Но и препараты не избавили меня от всегдашнего ночного кошмара: в дверь стучат, я отворяю, на пороге стоит Феликс со своими нелепыми усами и хочет войти, а я говорю, что ему входить нельзя. «Почему?» – спрашивает он. И я отвечала ему каждую ночь: «Ты умер, вот почему».

Рут трет мне виски, целует меня в лоб:

– Ну-ну, дорогая. Это пройдет. Это пройдет. – И, как всегда, добавляет бесполезные слова: – Я думаю, тебе нужен любовник.

Истинную грусть изловить почти невозможно: это глубоководное существо, которое никогда не попадается на глаза. Я говорю, что помню, как грустила, но на самом деле помню только, как лежащая в постели особа – внутри которой находилась я – по утрам не могла проснуться, не могла пойти на работу, не могла даже делать то, что ее спасло бы, а вместо этого делала только то, что ей вредило: пила, курила запрещенные сигареты и проводила бесконечные часы в беспросветном одиночестве. Я хотела бы отстраниться от этой особы и сказать: «О, это была не я». Но это была я, которая глядела в стену и жаждала всю ее разрисовать, не имея для этого достаточно воли. Воли не было даже для самоубийства. Я сидела в своей комнате и смотрела через окно на Патчин-плейс, на постепенно желтевшие осенние клены.

По соседству наблюдалось оживление: все уже готовились к Хеллоуину. Витрины заполнились обнаженными фавнами с серебряной росписью, большими светящимися марионетками, скелетами и ведьмами всех видов. У ворот Патчин-плейс выстроились выдолбленные тыквы, и я понимала, что моя голова хорошо вписалась бы в этот ряд. Улицы были пустынны. Каждым утром мне казалось, что я еду на работу по пустынному городу. Каждым вечером при моем возвращении сумерки становились чуть гуще; все цвета на улице переходили в синий, а с запада струился ярко-лавандовый свет заката над Гудзоном. Он заливал все небо, на фоне которого вырисовывались черные зубчатые силуэты домов-башен. Вот так я жила. Стояла осень 1985 года. До чего я хотела бы жить в любое другое время – только не в это. Похоже, оно было про`клятым, наполненным печалью и смертью.

Я отчетливо слышала, как брат спрашивает меня из могилы: «Неужели именно такой женщиной ты мечтала стать?» Да и было ли «это» женщиной?