Читать книгу "Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич"

Я невольно достал блокнот и принялся заносить в него основные мысли лекции. Кира с негодованием выхватила блокнот у меня из рук:

– Ты конспектируешь… конспектируешь эту лажу, эту фальшивку… И ты уверен, что это его голос!

Я даже не задумался над тем, его ли это голос, настолько несомненно было для меня, что я слушаю Платона Демьяновича.

– По-моему, это его голос, – ответил я, – да и подобные мысли встречаются в его работах в тридцатые – сороковые годы. Здесь они только четко сконцентрированы.

– А кто записывал его на магнитофон в тридцатые – сороковые годы? Да и где: на Соловках или на Лубянке?

– Что же, на Лубянке вполне могли его записывать. Техника позволяла…

– Лекции он там, что ли, по-твоему, читал? Да и расстреляли бы его за такую лекцию.

– А вот на этот счет существуют разные мнения, – возразил я. – И у такой лекции уже тогда могли найтись благосклонные и влиятельные слушатели.

– Так ты считаешь, что лекция могла быть записана тогда?

– Не исключаю.

– Хорошо, а что ты скажешь о таком тексте?

Следующая лекция была посвящена Софии Премудрости Божией. Лектор говорил о том, что Пифагор первым ввел вместо слова «софия» – «мудрость» слово «философия», то есть любомудрие. В этом лектор усматривал своеобразное смирение мыслителя, дерзавшего лишь любить Софию, а не возвещать ее, но из этого явствовало, что только любовь способна познать Софию и такое познание есть эрос. Так познал Еву Адам, и она зачала. Но прежде чем познать жену свою, Адам познал различие между добром и злом, различие ложное, ибо для любви нет зла, и его не было бы, если бы Адам сначала познал жену свою. Напротив, Иосиф Прекрасный отверг в Египте ложный гнозис, отказался познать жену Потифара, искушавшую его, и оказался спасителем тогдашнего человечества, уподобился Богочеловеку Христу, стал ветхозаветным прообразом Его. Самое имя «Иосиф» есть анаграмма «Софии». Становилось ясно, какого Иосифа также подразумевает лектор, когда речь зашла о всенародной собственности на землю и о первом в истории народно-хозяйственном плане.

– И это, по-твоему, мог говорить Чудотворцев? – брызгала слюною Кира, обнаруживая изъян в передних зубах (обычно сигарета скрадывала его. Не потому ли она и курила постоянно?).

Я подтвердил, что Чудотворцев вполне мог это говорить. Подобные идеи встречаются в его капитальном труде конца тридцатых годов, который известен под названием «Оправдание зла». НКВД арестовал этот труд, изъял его из архива. Сохранились только наброски, черновики. Впрочем, Клавиша утверждает, что то ли она восстановила полный текст рукописи под диктовку Платона Демьяновича, то ли Марианна Бунина передала ей экземпляр, спрятанный самой Марианной. Ни то ни другое, вообще говоря, не исключается, чего сама Кира не может не знать.

Я сказал это и тут же пожалел. Кира была вне себя.

– А что ты об этом скажешь? – дернулась она, поставив третью кассету. Я не сразу понял, что ее так возмущает. Речь шла о музыке. Лектор рассматривал «Хованщину» как русскую «Гибель богов». И Вагнер, и Мусоргский, по его мнению, отвергли оперу ради музыкальной драмы, восстанавливая в конечном счете эллинскую трагедию, в которой предвкушается литургия, мистерия смерти и воскресения. Гадание Марфы аналогично древнегерманскому прорицанию Вельвы. Досифейг князь Мышецкий, – князь Мышкин семнадцатого века, духовный вождь, идиот с точки зрения либерального народничества. В то же время Досифей – Николай Клюев, влюбленный в Сергея Есенина, в ангелоподобного Андрея Хованского. Андрей должен был бы стать царем вместо Петра, а тогда царица – Марфа, княгиня Сицкая, раскольничья муза, alter ego Досифея. Она оплакивает, отпевает Андрея перед самосожжением, как оплакивал самоубийцу Есенина Клюев. Скит, где затворилась Святая Русь, должен сгореть, как Белый дом. Иван Хованский – столп и утверждение Святой Руси, но его обрекает в жертву Шакловитый – Руцкой ради стрелецкого гнезда. Но «Хованщина» существенным образом отличается от «Гибели богов». «Рассвет на Москве-реке», по мнению лектора, – не пролог, а финал музыкальной драмы, и это не траурный марш Вагнера, это скорее православное песнопение «Свете тихий». «Рассветом на Москве-реке» начинается воскресение в Третьем Риме.

Мысли эти захватили меня своей новизной. Чудотворцев работал над исследованием «Вагнер и Мусоргский», которое не успел закончить. Лекция как бы подытоживала неоконченное исследование. Я так увлекся, что не обратил внимания на одно кричащее обстоятельство, а оно-то и приводило Киру в бешенство. Она выключила магнитофон, выплюнула на пол сигарету и проскрежетала:

– Ты что, совсем охренел? Ты помнишь, в каком году умер Чудотворцев?

– Помню. В 1972-м.

– А когда появился Руцкой? Когда была осада Белого дома? Соображаешь?

Только тут, признаюсь, до меня дошло: в лекции говорилось о событии, произошедшем через двадцать один год после смерти Чудотворцева. Это было слишком даже для пророчества.

– Ну что? ну что? – надрывалась Кира. – Что ты на это скажешь? И ты будешь доказывать, что это не фальшивка?

– Допустим, но как изготовлена эта фальшивка? Голоса ведь не подделаешь, вы не будете… ты не будешь отрицать.

– Да, голос похож, но ты Клавишу свою спроси, как ей это удалось. Я требую, чтобы ты вывел ее на чистую воду, призвал ее к ответу!

– Как я могу это сделать?

– Нет, милый мой, не отвертишься. Тебе придется объясниться с ней, предупредить ее…

Зазвонил телефон. Кира взяла трубку… и сникла, погасла на глазах, узнав голос.

– Да, да, Всеволод Викентьевич! У вас новый спектакль? Приду, непременно приду, и, может быть, не одна (она снова чуть-чуть ожила, покосившись на меня). Да, да, я постараюсь привести его… Думаю, ему тоже будет интересно… Ах, насчет квартиры? Знаете, еще не решила, простите великодушно… Нет, нет, я не отказываюсь, что вы! Время не терпит? Понимаю… Но, Всеволод Викентьевич, вы же не только политик, вы художник, кто лучше вас поймет одинокую женщину… (В голосе Киры послышалось кокетство.) Поймите, я жизнь, жизнь мою посвятила этой квартире, этому архиву, наследию отца, всему, всему… Нет, Всеволод Викентьевич, так поступил бы на вашем месте кто-нибудь другой, но не вы, не вы… Вы не бросите меня на произвол судьбы. Для этого вы слишком преданы… Богу и России (странно было слышать эти слова из уст Киры, но истерическое кокетство придавало им какую-то извращенную органичность). Я решусь, решусь, может быть, завтра решусь. Позвольте мне еще одну ночь не поспать… Не позволяете? А у меня бессонница… и без позволения. Ну, допустим, я согласна, согласна, только не сейчас. Ну, через неделю… Это долго… Хорошо, хорошо, на спектакле… До свиданья.

Она не положила и не бросила, она уронила трубку.

– Знаешь, кто это звонил? – спросила она.

– Кто?

– Ярлов. ПРАКС.

– А кто это… что это такое?

– Ну ты даешь! Конечно, тебе теперь вся жизнь до лампочки с твоими Клер, Клавишей и Литли. О ПРАКСе весь мир говорит…