Читать книгу "Холодная гора - Чарльз Фрейзер"

После того как полк Инмана построился, солдаты бросились с холма прямо под губительный огонь федералов. И остановились, только когда достигли долины, а затем сбежали вниз, на дорогу за каменной стеной. Во время этого броска пуля содрала Инману кожу на кисти — будто кот лизнул шершавым языком, — но не причинила вреда, оставив только небольшую ссадину.

Вдоль дороги, у стены, тянулось прекрасное укрытие в виде вырытой траншеи, так что можно было стрелять стоя, находясь в полной безопасности. Федералы должны были идти вверх по холму к этой стене через обширное открытое пространство. Таким прекрасным было это укрытие, что один из стоявших за стеной солдат запрыгнул на нее и заорал: «Эй, плохо вам придется! Слышите? Очень плохо!» Пули засвистели вокруг него, он спрыгнул в траншею и принялся танцевать джигу.

День стоял холодный, и грязь на дороге от морозца стала вязкой. Кое-кто из солдат был босиком. Многие были облачены в форму, пошитую дома из ткани блеклого цвета, который дает растительная краска. Федералы появились перед ними одетые с иголочки, в яркой фабричной униформе со сверкающими пуговицами, в новых сапогах. Когда из-за стены по ним открыли огонь, один из босоногих насмешливо выкрикнул: «Давайте ближе, мне ой как нужны сапоги!» Федералов подпустили шагов на двадцать, прежде чем из-за стены открыли плотный огонь. Кто-то из отряда Инмана высказал сожаление, что у них бумажные патроны, так как, будь у них припасы — порох, пули и вата, — они могли бы сделать заряды поменьше и таким образом сэкономить порох.

Приседая на корточки, чтобы зарядить ружье, Инман слышал не только грохот выстрелов, но и шлепки пуль, вонзающихся в тело. Стоявший рядом с Инманом солдат либо от возбуждения, либо от усталости забыл вытащить шомпол из дула. И когда выстрелил, шомпол вонзился федералу в грудь. Тот упал на спину; железный прут торчал из его тела и вибрировал от последних вздохов умирающего, как неоперенная стрела.

Федералы маршировали тысячами к стене весь день напролет, карабкаясь на холм и падая под пулями. Посреди поля стояли три или четыре кирпичных дома, и спустя какое-то время столько федералов столпилось за ними, что их можно было принять за длинные голубые тени, которые отбрасывают дома, освещенные косыми лучами заходящего солнца. Время от времени их выгоняла из-за домов собственная кавалерия, всадники били солдат в наказание саблями плашмя, словно школьные учителя линейкой прогульщиков. Тогда те устремились к стене, наклонившись вперед и вобрав голову в плечи, напоминая людей, стремящихся спастись бегством от хлещущего им в лицо дождя. Федералы все шли и шли, и уже давно наступил момент, когда даже врагов убивать опостылело. Инман просто ненавидел их за тупую решимость умереть.

Сражение представлялось своего рода сновидением с навязчиво повторяющейся одной и той же картиной, освободить от которой может только пробуждение. И пусть противник наступает бессчетной громадой, но все же враги падают и продолжают падать, и недалек тот час, когда они окажутся полностью поверженными. Инман продолжал стрелять, хотя его правая рука устала прочищать дуло ружья шомполом, а скулы ныли от беспрерывного откусывания кончиков бумажных патронов. Его ружье так разогрелось, что порох иногда вспыхивал еще до того, как он забивал пулю. В конце дня лица всех, кто окружал его, были так закопчены от вспыхивающего пороха, что приобрели различные оттенки синего; глядя на них, Инман вдруг вспомнил огромную обезьяну с выпуклым красно-синим задом, которую видел однажды в бродячем цирке.

Они сражались весь день, вдохновляемые своими командающими Ли и Лонгстритом. Тем, кто стоял за стеной, стоило только повернуть голову, чтобы, взглянув вверх, увидеть этих двух великих мужей, наблюдавших за ходом битвы. Оба генерала провели всю вторую половину дня на холме, перебрасываясь чеканными фразами, словно пара мальчишек-хвастунов. Лонгстрит горделиво заявил, что его люди вдоль дороги заняли такую позицию за стеной, что, если бы в бой была брошена вся Потомакская армия, федералы были бы уничтожены все до одного, прежде чем смогли бы достичь стены. И добавил, что противник падал на поле брани, словно капли дождя с карниза.

Старина Ли, дабы не остаться в долгу, заметил, что война — штука хорошая, но оценить ее по достоинству мешает присущая ей излишняя жестокость. Люди передавали эту остро́ту из уст в уста снова и снова, как и все, что говорил масса[4]Роберт, словно это были слова самого Господа Бога. Когда это высказывание достигло ушей Инмана, стоявшего в конце линии, он только покачал головой. Даже тогда, в начале войны, он готов был высказать суждение, значительно отличающееся от мнения Ли, так как ему казалось, что люди очень сильно привержены к войне, и чем больше в ней жестокости, тем для них лучше. И он подозревал, что Ли любил войну больше всего на свете и, если бы дать ему право выбора, повел бы своих солдат через врата самой смерти. Однако вот что больше всего потрясло Инмана: Ли дал понять, что смотрит на войну как на инструмент, позволяющий прояснить волю Божью. Ли, похоже, считал, что среди всех действий, совершаемых людьми, сражение не менее богоугодно, чем молитва и чтение Библии. Инман опасался, что если следовать подобной логике, то впору объявлять зачинщика любого скандала или свары, вышедшего сухим из воды, Божьим избранником. Он никогда не делился своими мыслями, равно как и чувствами, с однополчанами, не говорил никому, что поступал на военную службу не для того, чтобы служить какому-нибудь масса, даже такому важному и благородному, каким был Ли.

Ближе к вечеру федералы прекратили наступление и стрельба смолкла. Тысячи мертвых и умирающих лежали на покатом поле под стеной, и с приходом темноты те, кто мог двигаться, сложили трупы один на другой, чтобы быть хоть под каким-то прикрытием. Весь вечер заря пылала и струила огненные краски по небу в направлении к северу. Такое редкое явление люди расценили как знак свыше и соперничали друг с другом в том, кто найдет наиболее убедительное толкование его значения. Где-то на холме скрипка выводила печальные аккорды «Лорены». Раненые федералы, лежа на стылой земле, стонали, кричали или бормотали что-то сквозь стиснутые зубы.

Воспользовавшись затишьем, босые солдаты из отряда Инмана перелезли через стену, намереваясь стащить сапоги с мертвых. Хотя сапоги у Инмана были в порядке, он присоединился к совершавшим ночной набег, чтобы посмотреть на результаты кровавой бойни. Изувеченные тела федералов сплошь покрывали поле. Человек, шагавший рядом с Инманом, оглядев эту мрачную сцену, сказал: «Моя бы воля, все пространство к северу от Потомака было бы похоже на это». Инман же подумал, глядя в сторону врагов: «Шли бы вы домой». Лишь у некоторых мертвецов к одежде были пришпилены бумажки с их именами, остальные лежали безымянные. Невдалеке от Инмана один из солдат попытался стащить сапоги с мертвеца, лежащего на спине; когда он поднял ногу и дернул, тот вдруг сел и пробормотал что-то с ирландским акцентом, отчетливо прозвучало только слово «черт».

Позже, почти перед рассветом, Инман заглянул в один из тех домов, что стояли на поле. Свет падал из открытой входной двери. Внутри сидела старуха, ее волосы висели космами, лицо застыло. Огарок свечи стоял на столе позади нее. На пороге лежали трупы. И внутри были трупы, эти люди со смертельными ранениями заползли туда в поисках укрытия. Женщина уставилась безумным взглядом за порог, не замечая Инмана, как будто ослепла. Инман пересек помещение, а выйдя на задний двор, увидел человека, добивающего тяжелораненых федералов ударом молотка по голове. Федералы лежали в ряд, головы их были повернуты в одну сторону, и он быстро двигался вдоль них, тратя всего одно движение на каждого. Без всякой злости, последовательно переходя от одного к другому, с видом человека, занятого работой, которую он обязан сделать. Он насвистывал, почти неслышно, мелодию «Коры Эллен». Его мог бы застрелить любой из федералов, если бы застал за этим занятием, но он был не в силах отказать себе в желании избавиться еще от нескольких врагов с наименьшим риском для себя, Инман никогда не забудет, что, когда этот человек дошел до конца ряда, первый луч рассвета упал на его лицо.