Читать книгу "Сотворение мира - Гор Видал"

Демокрит не узнал его обладателя, но такие голоса здесь слышатся повсюду. По всей Греции незнакомые друг с другом люди определенного возраста приветствуют друг друга вопросом: «А где был ты, когда Ксеркс подошел к Марафону?» — и затем обмениваются ложью.

— Да, — сказал я, — еще есть те, кто помнит те далекие дни. И я, увы, один из них. Ведь Великий Царь Ксеркс и я — ровесники. Будь он сейчас жив, ему было бы семьдесят пять. Когда он взошел на престол, ему было тридцать четыре — пик жизни. Хотя ваш историк только что сообщил, что Ксеркс, когда сменил Дария, был неуравновешенным юнцом.

— Малозначащая деталь… — начал было Фукидид.

— …но типичная для труда, который в Сузах вызовет такой же восторг, как пьеса Эсхила под названием «Персы». Я сам перевел ее Великому Царю, и он нашел восхитительным аттическое остроумие и фантазию автора.

Все это, конечно, ложь: Ксеркс пришел бы в ярость, узнай он, до какой степени его самого и его мать окарикатурили на забаву афинской черни.

Я взял себе за правило никогда не реагировать на оскорбления варваров. К счастью, злейшие оскорбления меня минуют, греки приберегают их друг для друга. Большая удача для всего остального мира, что друг друга они ненавидят куда сильнее, чем иноземцев.

Прекрасный пример: когда ранее восхваляемый драматург Эсхил проиграл приз ныне восхваляемому Софоклу, он был настолько взбешен, что бежал из Афин на Сицилию, где и принял вполне достойную для себя смерть. Один орел в поисках чего-нибудь твердого, чтобы разбить черепаху, которую нес в когтях, принял лысину автора «Персов» за валун и с роковой точностью выронил свой груз.

Фукидид намеревался продолжить и устроить безобразную сцену, но Демокрит вдруг подтолкнул меня вперед с криком:

— Дорогу послу Великого Царя!

И мне дали дорогу. К счастью, мои носилки дожидались совсем рядом с портиком. Мне повезло, что я снял дом, построенный еще до того, как мы сожгли Афины. Хотя он и не столь претенциозен, но кое в чем удобнее тех домов, что строят ныне богатые афиняне. Обычно, чтобы вдохновить честолюбивых архитекторов, нужно спалить дотла их родной город. Теперь, после великого пожара, Сарды гораздо роскошнее, чем были во времена Креза. Хотя я никогда не видел прежних Афин — и, само собой, не могу видеть новых, — говорят, что частные дома здесь по-прежнему строят из необожженного кирпича, прямых улиц мало, а широких вовсе нет, что новые общественные здания напоминают роскошные времянки — как пресловутый Одеон.

Теперь по большей части дома строят в Акрополе, на скале цвета львиной шкуры, по поэтическому сравнению Демокрита, и эта скала нависает не только над большей частью города, но и над моим домом. В результате зимой — а сейчас зима — солнце у нас бывает не больше часа.

Однако скала имеет свою прелесть. Мы с Демокритом часто к ней ходим. Я ощупываю рухнувшие стены. Слушаю болтовню каменщиков. Вспоминаю великолепную династию тиранов, живших в Акрополе, пока их не изгнали из города, как изгоняют всех истинно благородных людей. Я знал последнего, благородного Гиппия. Он часто бывал в Сузах, при дворе, в дни моей молодости.

Ныне главная достопримечательность Акрополя — дома и храмы с изображениями богов. Люди делают вид, что поклоняются им. Говорю «делают вид», потому что в моем понимании, несмотря на основательный консерватизм, проявляющийся у афинян в сохранении формы древностей, в сущности, все они атеисты. Как недавно с опасной гордостью сказал один из моих греческих родственников, человек есть мера всех вещей. Похоже, в глубине души афиняне искренне верят, что так оно и есть. В итоге, как это ни парадоксально, они исключительно суеверны и строго наказывают тех, кто, по их мнению, проявляет неуважение к святыням.

2

Кое-что из сказанного мною вчера за ужином стало для Демокрита неожиданностью. Теперь он просит не только рассказать правду о Греческих войнах, но и хочет записать мои воспоминания об Индии и Китае, о моих встречах с мудрецами Востока и тех стран, что еще восточнее. Ему кажется это еще важнее. Он собирается записать все, что я запомнил. Гости за трапезой просят меня не менее настоятельно. Однако подозреваю, они просто стараются прослыть учтивыми.

Сейчас мы сидим во дворе перед домом. Как раз настал час, когда светит солнце. День прохладный, но не холодный, и я ощущаю на лице тепло солнечных лучей. Мне хорошо, потому что я одет по-персидски. Все части тела, кроме лица, закрыты, даже не занятые ничем руки я спрятал в рукава. Естественно, на мне шаровары — этот предмет одежды вечно выводит греков из себя.

Наши понятия о скромности очень забавляют греков. Их ничто так не радует, как любование собственными обнаженными юношами. Слепота избавляет меня от лицезрения не только резвящихся юнцов, но и от вида похотливых мужчин, за ними наблюдающих. Однако, посещая женщин, афиняне держатся скромно. Женщины здесь расфуфырены, как знатные персиянки, но безвкусно, нет тех украшений, ярких цветов.

Я диктую по-гречески, поскольку всегда свободно говорил на ионийском диалекте. Моя мать Лаис — гречанка из Абдеры. Она дочь Мегакреона, прадеда Демокрита. Поскольку Мегакреон владеет богатыми серебряными рудниками, а ты его потомок по мужской линии, ты гораздо богаче меня. Да-да, запиши это. Ты ведь часть моего повествования, столь незрелого и малозначительного. И, кроме всего прочего, ты ворошишь мою память.

Вчера я ужинал с носителем факела Каллием и софистом Анаксагором. Демокрит каждый день проводит многие часы в разговорах с Анаксагором. У греков это называется образованием. В мое время у нас под образованием понимали заучивание священных текстов, изучение математики, обучение музыке, стрельбе из лука…

Скакать верхом, владеть луком, говорить правду — вот что такое образование по-персидски. Демокрит напоминает мне, что почти то же самое можно сказать о греках. Почти — за исключением слова «правда». Юноша знает наизусть ионийца Гомера, еще одного слепца. Но похоже, в последние годы традиционные подходы к образованию отвергнуты — Демокрит говорит: дополнены, — появился новый сорт людей, называющих себя софистами. Теоретически всякий софист искушен в том или ином искусстве. На практике же многие местные софисты не способны ни к какому делу. Просто они очень лукавы в своих речах, и очень трудно определить, чему же они, собственно, учат, поскольку только спрашивают обо всем на свете, кроме денег. Но следят, чтобы городская молодежь им хорошо платила.

Среди этой почтенной публики Анаксагор, считай, лучший. Он говорит просто и хорошо пишет на ионийском диалекте. Демокрит читал мне его книгу «Физика». Хотя я многого там не понял, но восхищаюсь дерзостью этого человека. Он попытался объяснить все сущее посредством тщательного рассмотрения видимого мира. Я еще слежу за ходом его мысли, пока он описывает видимое, но, когда берется за невидимое, я совершенно теряюсь. Он верит, что в природе нет пустоты. Верит, что все пространство чем-то обязательно заполнено, даже если мы не в состоянии это что-то увидеть — как ветер, например. Особенно интересно (и совершенно безбожно) он рассуждает о рождении и смерти.