Читать книгу "Тридцать шестой - Александр Виленский"

— А я и не обижаюсь.

— Обижаешься, мол, я тебя дураком назвала. А это не так. Чтобы понять это, нужно с трех лет учить Тору, а после сорока — начать изучать каббалу. Настоящую, а не ту, что впаривают артистам и художникам под видом тайного еврейского учения. Оно, естественно, никакое не «тайное», но если четыре десятка лет досконально и кропотливо не изучать первоисточники, то ты ни фига в этом не поймешь. Как нельзя сразу же начать заниматься квантовой физикой, не порешав для начала задачки из Перышкина.

Я хмыкнул. Она тоже улыбнулась:

— Естественно, это не твоя вина, что ты не учил с трех лет Тору.

— А ты учила?

— Мне не надо, — ответила она серьезно. — Так вот, если упростить смысл этого понятия, «тридцать шесть праведников», и попробовать воспринять его как фундамент, основу существующего порядка вещей, то тогда станет ясно, что порядок этот очень хрупкий, нестабильный, требующий постоянной поддержки и заботы. В том числе и о самих праведниках, потому что их не может быть ни тридцать пять, ни тридцать семь. Только тридцать шесть. Сам посуди, легко ли миру? В нем семь миллиардов людей, которые стоят на плечах тридцати шести. Такую пирамиду в цирке представить— с ума можно сойти.

Ну да, с ума сойти можно было очень легко.

Когда смазливая блондинка изрекает нечто подобное, то возникает весьма сюрреалистическое ощущение. Нельзя сказать, что я большой знаток иудаизма и вообще религий, но все это, конечно, крайне любопытно, ага. Интересно, когда об этом рассказывает бородатый раввин в лапсердаке и шляпе, но когда такое симпатичное существо с голыми ногами и торчащими под футболкой сосками! Сюр. Чистый сюр.

— Але! — Она пощелкала перед моим носом пальцами, словно психиатр. — Ты со мной?! Я ж сказала, что это важно. Повторю еще раз для особо одаренных и внимательных: система хрупкая, равновесие шаткое, поэтому иногда случается сбой. Например, один из праведников еще не умер, а другой уже родился. Но тридцать семь, как мы знаем, их быть не может.

— Любопытно! И что делают? Одного убивают? О ужас!

— Не совсем. — Она пропустила мимо ушей мое ерничанье. — Но в принципе, можно сказать, убивают. Он просто перестает быть праведником и становится самым обычным человеком. А это, как ты понимаешь, совсем не то, что быть праведником, на котором держится мир.

— Понятно. Печально, конечно, но такова жизнь. А как он сам — знает об этом?

— Да. Если рождается новый праведник, — а такое происходило уже несколько раз на протяжении истории, — то одному из тридцати шести открывают, что отныне мир на нем больше не держится. Но ему это компенсируют.

— Какое облегчение, надо же, — усмехнулся я.

— Я бы на твоем месте не сильно веселилась.

— Почему?

— Потому что это ты.

— Что значит «ты»?

— Ты — этот праведник, на котором мир больше не держится. Вчера родился мальчик, который станет тридцать шестым. А ты — первый в очереди на выход, остальные — младше.

Все, приехали. Наташа — девушка хорошая, даже очень хорошая. Во всех смыслах, особенно в сексуальном. И это объяснимо. Говорят, у сумасшедших повышенный уровень гормонов, поэтому сексуальность у них зашкаливает. Это все прекрасно, но не для меня. Меня, между прочим, жена бросила, у меня своих проблем выше крыши, совсем, знаете ли, будничных, бытовых проблем, а не духовных.

— Кстати, жена тебя бросила именно поэтому.

Я поднял на нее глаза:

— Почему «поэтому»?

— Потому что ты больше не праведник.

— А она откуда это знала?

— Она не знала. Но так было надо, чтобы мы с тобой встретились.

Ой, мамочки, да тут все серьезно! Это такое обострение после оргазмов, что ли? В общем, тема себя исчерпала, пора линять. Тихо так, вежливо, не раздражая, а то иди знай, действительно — сковородкой по голове, коленом по яйцам.

— Да не нужны никому твои яйца, успокойся.

Я что, это вслух сказал?

— Нет, ты это подумал.

Ай-яй-яй, какая неприятность.

— Ты мысли читаешь, что ли?

— Да такие мысли и читать не надо, — неожиданно раздраженно сказала Наташа. — Что тут читать-то? Что я сумасшедшая баба с гормональным всплеском? Что надо валить по-быстрому, а то она ка-а-ак выскочит?! Прямо такая тайна. Да у тебя все это на лице написано, включая гордость за мои оргазмы. Каждый раз одна и та же история, каждый раз! Просто наказание какое-то! С тобой серьезно говорят, проблема на самом деле существует, тебе надо срочно решать, как жить дальше, ты еще ничего не услышал, ничего не понял, а уже записал меня в шизофреники. Ты о своей психике лучше подумай, тебе это сейчас нужнее.

Что-то она не на шутку разошлась, может, я и правда чего-то не то ляпнул вслух?

— Да ладно, — сделал я попытку разрядить обстановку, — ты же понимаешь, что мне трудно так вот взять и переварить всю эту информацию. Поставь себя на мое место, ты бы себя как повела? Вот, например, ты откуда все это знаешь? Ну что я праведник?

Наташа неожиданно быстро успокоилась и внимательно на меня посмотрела.

— Ты родился в полчетвертого утра, в больнице Института охраны материнства и младенчества. Розалия Самойловна, твоя бабушка, упросила свою подругу детства, врача-акушера Хану Марковну, лично наблюдать за родами невестки и лично принять внука, тем более что там было неправильное предлежание. Но перед самыми родами ты перевернулся и пошел, как хороший еврейский мальчик, головкой вперед, чтобы не огорчать бабушку. Все это Розалия Самойловна тебе рассказала незадолго до смерти, когда ты учился в десятом классе и торопился на свидание с Ленкой Воробьевой. Поэтому ты ее слушал, переминаясь с ноги на ногу, но все равно слушал, потому что, как хороший еврейский мальчик, не хотел огорчать бабушку. Неправильное предлежание тебя не интересовало, а интересовало только, даст тебе Ленка или не даст, но в тот вечер она тебе не дала. Переспали вы с ней значительно позже, уже в университете, на летней практике, которую два факультета проходили вместе. Бабушкин рассказ ты забыл и вспомнил его во всех подробностях только сейчас. Рассказать, где у Ленки были родинки, или ты и так уже понимаешь, о чем идет речь?

На самом деле, сумасшедший, скорее всего, я. Потому что реальным это быть не может. Откуда она все это знает? Кто ей мог это рассказать? Я, что, стал частью какой-то гигантской аферы и на меня собирали досье? Бред, кому я нужен со своим гуманитарным образованием и полным отсутствием каких-либо полезных человечеству знаний? Но откуда она все это знает? Откуда?!

— У Воробьевой, — безжалостно продолжала Наташа, — была ужасно некрасивая, толстая и волосатая родинка под правой грудью, которой она страшно стеснялась, поэтому долго не давала снять с себя лифчик. А когда ты настоял, взяла с тебя честное слово, что ты никому и никогда об этом не расскажешь, и ты никому и никогда этого не рассказывал, даже когда все остальные в летних военных лагерях после четвертого курса хвастались по ночам своими сексуальными похождениями. Ты тоже рассказывал что-то безобидное, но про родинку не говорил. И старался ее не вспоминать, потому что родинка эта и по сей день вызывает у тебя брезгливое чувство. Продолжать дальше?