Читать книгу "Оперативный рейд - Валерий Гусев"

— Виноват, учту. Я ведь не строевой офицер.

— Однако и я — не кадровый. Строитель я. Потому и душа болит. За каждый битый врагом кирпич. — Он сунул карту в планшет, перекинул его на плечо, надел ушанку. — Ребята, подъем!

В углу, занавешенном плащ-палаткой, шорох, зевок — возникли два бравых автоматчика.

— Пал-Петров, — фамильярно посоветовал один из них, — каску бы надели.

— Ничего, сейчас тихо. Пошли.

Небо совсем засинело. Будто замерзло к ночи. На Западе мерцали сполохами разноцветные ракеты. Но стрельбы не было.

— Затаился фриц, ждет, — проворчал комполка, поправляя ушанку. — Чует что-то стервец.

О готовящемся наступлении никто не знал. Но знали все. Фронт — как большая коммунальная квартира. Всем известно, у кого в какой кастрюльке что закипает. Обстановка строжайшей секретности. Скрытное перемещение частей. Смена соседа по обороне. Чуть слышный гул техники в тылу, на рокадах. Частые самолеты воздушной разведки. Пополнение частей, усиленное питание. И боепитание тоже. Солдат все видит, все слышит, а значит, и все знает.

Вышли к линии обороны, спустились в траншею. Один автоматчик шел впереди, отвечая на оклики часовых и наблюдателей, второй мягко топал валенками сзади, ворчал пожилым, прокуренным баском:

— Шлём не носит, а сам приказ издал: кого без шлёма увижу — табачного довольствия лишу. А то и фронтовых соточек. Людей берегёт, а сам не берегётся.

Тишина нарастала. Напряглась перетянутой струной — вот-вот лопнет со звоном и взорвется огнем и грохотом. Воздух был свеж — не утомлен гарью. Только местами потягивало запашком тяжкого окопного быта.

Дошли до пулеметной ячейки. Пулеметный расчет стоя подремывал, подняв воротники полушубков. Но начальство почувствовал разом.

— Ну-ка, братцы, пропустите отцов-командиров, — скомандовал комполка.

Сосновский втиснулся с ним в ячейку, принял бинокль.

— Смотри внимательно, капитан. Прямо — ложбина, вроде как слабое место в обороне. И у нас, и у противника. Потому она так густо заминирована с обеих сторон, что там и воробью негде покакать. А со стороны противника еще и колючка, в четыре ряда, с сигналами. Это понятно?

— Но охранение какое то там есть? — спросил Сосновский, не отрываясь от бинокля.

— Охранение есть. Но не сугубое. Наблюдение ведут небрежно, разведка проверяла. — Он тронул бинокль, чуть довернул его вправо. — Теперь смотри дальше. Саперы по ложбинке стежку проложили. Идет точно на ломаную ель. Видишь ее? Ни полшага в сторону. А дальше ложбинка вклинивается в рощицу. Она сквозная, просматривается со всех сторон. Естественно, там никаких дислокаций противника не имеется. Разведка это тоже проверила. И не раз. Кстати, твой — теперь твой — Кочетов туда ползал. Очень парнишка дотошный.

— Дальше?

— А дальше совсем хорошо. Рощица в лесной массив вливается. Глухой. Этим лесом вы без проблем до самого Михалева доберетесь. Все ясно, капитан? Вопросы есть?

— Что-нибудь отвлекающее намечено?

— Обижаешь. По левому флангу имитируем атаку двумя взводами. С артподготовкой. Обстрел, конечно, будет не «ах». Девять снарядов нам выделили. Бухгалтерия. Но мы еще свои мины покидаем. Это все, что могу.

— Спасибо.

— Ну, пошли, капитан. Отдохнуть тебе надо. Отдыхать лучше, чем работать. Особенно — отдыхать перед работой. Сейчас у второго батальона мои ребята тебя до места проводят, так покороче будет. — Он забрал свой бинокль, привычно повесил на шею, приладил. Снял рукавицу, протянул руку: — Счастливо. Желаю, чтоб вы вернулись все.

— Мы постараемся, — просто пообещал Сосновский. — До встречи.

В КОНЮШНЕ

— Бриться будешь, командир? — спросил Дубиняк. — Я водички согрел. А то когда еще придется. — Засветил трофейную карбидную лампу.

Сосновский расположился за столиком из ящиков, прислонил к кружке карманное зеркальце. За эти дни лицо его, слегка схваченное морозцем, приобрело красноватый оттенок. Задубело от лесных ночевок, от студеного ветра, неласкового снежка. Подвернул ворот гимнастерки, намылил щеки. Вспомнилось: «Поищем. У нас много чего есть».

Видать, уже нашли: зашуршала на входе плащ-палатка.

— Можно? — немного стесняясь, жмурясь на лампу, вошел штатский на вид старший лейтенант.

Пригляделся, безошибочно нашел глазами Сосновского, представился. Щелкнул кнопками новенькой планшетки, достал документы.

— Садись, старлей. Минутку. — Сосновский закончил бритье, захватил кружку с чистой водой, вышел, ополоснул лицо.

Дубиняк, вышедший следом, протянул ему полотенце, флакон одеколона.

— Добрый деколон, командир. Питьевой. — И назидательно добавил: — Советский офицер должен хорошо пахнуть — коньяком, «Казбеком» и крепким деколоном.

Сосновский вернулся к столику, спросил прибывшего, придвинув к себе его документы:

— С мороза — чаю двести или спиртику сто?

— И того, и другого. Только побольше, — усмехнулся старший лейтенант.

— К нам, значит, прибыли? В опергруппу по борьбе с фашистским бандитизмом? Славно. И кто вы такой? — Сосновский взял командирскую книжку. — Как по имени звать?

— Сима, — просто и застенчиво ответил старший лейтенант.

— Это как? — несколько опешил Сосновский. Служба в угрозыске, конечно, удивляла его порой всякими странными фамилиями и именами. Помнится, был такой фигурант — Передрищенко. Над этой фамилией сыщики посмеивались. Тем более что ее обладатель и на допросах вполне ее оправдывал. Но вот позже оказалось, что есть такая фамилия, на У крайне милой, Гоголь ее упоминал. Но чтобы офицера, пусть и худенького, но все же мужика, звали женским именем… — Это как? — повторил Сосновский в растерянности. — Вроде женское имя.

— Не всегда, — чуть заметно улыбнулся старшой. — Серафим по паспорту.

— Что ж так чудно? Как же тебя угораздило?

— Батя окрестил. В честь преподобного отца Серафима. Батя у меня священник.

Вот еще новости!

— Интересно, Сима! Батя — поп, сынок — большевик. Да еще и разведчик.

— Так батя наградил. И хорошим именем, и профессией. — Пояснил: — Деревушка, где мы жили, крохотная, на два неполных десятка дворов. Приход небольшой, храм нищий. А батя у меня запойный был…

Сосновский с сочувствием покачал головой.

— Не в этом смысле, капитан. Читал батя запойно. У нас в избе, кроме голодных детей, драной кошки и книг, никакого добра не было. Вот я и пристрастился. Тоже запойным стал. К тому же у бати много книг было на иностранных языках. Незаметно для себя стал и в них разбираться.

— И что? Много освоил?

— Не очень. Французский, английский, немецкий. Ну а уж потом, в училище, полностью изучил. А еще после — испанский. — Поднял на Сосновского ясный, но непроницаемый взгляд. — Разговорный.