Читать книгу "Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

Мастерская, по словам матери, стала храмом плача. Обитатели деревни приходили поделиться со мной своими трудностями. Я в полном молчании проводил долгие часы, обратившись в слух, а в конце их монологов говорил несколько слов утешения, которые рождались под воздействием рассказа. Люди уходили, испытывая облегчение. И со снисхождением относились к моим плохо обструганным доскам.

Однако они не знали, что беседы эти приносили пользу не только им, но и мне. Их откровения усмиряли мой гнев. Пытаясь увлечь назаретян в мир покоя и любви, я сам попадал туда. Мой бунт угасал перед необходимостью жить, помогать жить другим. Я решил, что Бога можно сотворить.

В это время римляне проходили через Галилею, и я узнал, что я — еврей. Еврей. Чтобы осознать это, надо было принять свою еврейскую суть как оскорбление. В Назарете римляне остановились, только чтобы напиться, но вели себя нагло, исходя злобной слюной, как ведут себя те, кто считает себя высшими существами, рожденными править другими. До нас доходили слухи из других деревень об их «подвигах»: о множестве убитых селян, об изнасилованных девушках, о разграбленных домах. Наш народ всегда подвергался нашествиям, его покоряли, он находился под чужой пятой, словно нашему народу предначертано вечно испытывать гнет власти чужеземцев. Израиль хорошо помнит о своих несчастиях и бедах, и я, когда выдавались особо грустные вечера, говорил себе, что, не будь у Израиля веры, у него не осталось бы ничего, кроме горестных воспоминаний. Когда римляне огнем и мечом покорили Галилею, я стал истинным евреем. Иными словами, начал ждать. Ждать Спасителя. Римляне унижали нас, римляне унижали нашу веру. И единственным лекарством от стыда, который я испытывал, была надежда на Мессию.

Галилея кишела мессиями. Не проходило и полугода, чтобы не объявился новый. И всегда «спаситель» являлся грязным, истощенным, с животом, приросшим к позвоночнику, с глазами, устремленными в одну точку, и с речами, понятными лишь стрекозам. Их никогда не принимали всерьез, но все же слушали, как говорила моя мать, «на случай, если».

— На случай, если что?

— Если вдруг его слова окажутся правдой.

И неизбежно такой «спаситель» объявлял о конце света и мраке, который переживут лишь праведники, о ночи, которая избавит нас от всех римлян. Надо признать, что при неустанных наших трудах иногда было приятно остановиться и послушать пламенные речи этих озаренных. Они говорили такие безумные вещи, о которых никто никогда бы не додумался, а главное, запугивали нас, но страх длился не дольше их речей. Это был страх без последствий, а потому их речи были нашим любимым развлечением. Некоторые из них умели заставить людей рыдать. Таких любили больше. Но чаще они не пробуждали в нас никаких чувств. Эти люди сочиняли и рассказывали истории, а евреи обожают истории.

Мать глядела на сделанные моими руками вещи с печалью:

— Не очень ты одарен, Иешуа.

— Я стараюсь.

— Даже стараясь, безногий инвалид не перепрыгнет через стену.

Я ненавидел эту ее снисходительную вежливость. Я считал, что судьбой мне предназначено делать то, что делал мой отец. Я оставил надежду стать раввином. Конечно, я проводил долгие послеобеденные часы в молитвах и чтении, но делал это в одиночестве, когда хотел, постоянно споря с самим собой. Многие назаретяне считали меня плохим верующим: я разжигал огонь в субботу, я ухаживал за больным братишкой или больной сестричкой по субботам. Совсем одряхлевший рабби Исаак был обеспокоен моими поступками, но запрещал другим выказывать чрезмерное раздражение.

— Иешуа намного набожнее, чем кажется, дайте ему время понять то, что вы уже поняли.

Но со мной он был более строг:

— Знаешь ли ты, что людей побивали камнями за то, что ты делаешь?

— Я не делаю ничего дурного.

Я все меньше видел себя в роли раввина, поскольку питал стойкое недоверие к людям, которые считают, что обладают знанием, и к законам, которые мешают размышлять. Религия была зажата в строгие иерархические рамки, несла мертвое слово, пожертвовав духом ради буквы. В тишине, предаваясь размышлениям, я пытался отыскать истинное слово Божие.

— Когда же ты женишься, Иешуа? Погляди на Мойшу, Рама и Кеседа: у них у всех уже есть дети. А твои братья уже сделали меня бабушкой. Чего ты ждешь? — спрашивала мать.

Я ничего не ждал и даже не думал о женитьбе.

— Иешуа, поторопись с женитьбой. Пришло время образумиться и стать серьезным человеком.

«Серьезным человеком!» Она тоже верила в мое будущее женатого человека! Как и все остальные в деревне, мать вбила себе в голову, что я был женолюбом!

Назаретский обольститель… Из-за того, что меня видели часами прогуливающимся с той или другой девушкой, все решили, что у меня множество любовных связей. И должен признать, что я любил бывать в обществе женщин, а они с удовольствием общались со мной. Но мы не прятались в кустах или на чердаках, чтобы теснее прижаться друг к другу, мы разговаривали. Мы не делали ничего предосудительного. Мы разговаривали. Женщины говорят правдивее, искреннее: слетающие с их уст слова идут от сердца.

Мойша всегда усмехался, встречая меня:

— Никогда не поверю, что вы не делаете ничего этакого вместе.

— И все же поверь. Мы говорим о жизни, о наших грехах.

— Да-да… Когда мужчина говорит женщине о своих грехах, то обычно ради того, чтобы добавить к ним еще один.

Мать проявляла все большее беспокойство:

— Когда ты женишься? Не окончишь же ты дни старым холостяком? Ты что, не хочешь иметь детей?

Я действительно не хотел иметь детей, я не считал себя готовым для их зачатия, я по-прежнему ощущал себя сыном, а не отцом. Как я смогу протянуть руку ребенку? И куда его поведу? И что ему скажу?

Но давление со стороны матери, сестер, братьев было постоянным: почему ты не женишься?

И тогда появилась Ревекка.

Воздух кажется прозрачным, а потом видишь, что он непроницаем: улыбка Ревекки разрубила пространство и вонзилась мне в душу, парализовав, залив щеки краской, высушив язык во рту. Она овладела мною за одну секунду. Я стал ее добычей. Чем она держала меня? Своей иссиня-черной косой? Белой кожей, нежной, как внутренняя поверхность лепестка вьюна? Спокойными зелено-желтыми глазами, словно луг, на котором приятно улечься в летний вечер? Походкой, вызывающей зависть любого танцора? Стройным и гибким телом, которое играло со мной в прятки, то проявляясь под туникой, то исчезая за ней? Мне стало очевидно: Ревекка была женщиной из женщин, все они воплотились в ней, но она превосходила их всех, она была единственной, она была Женщиной.

Мне даже не пришлось ухаживать за ней. За меня говорили глаза… Думаю, она полюбила меня с первого взгляда, который я бросил на нее. Мы сразу признали друг друга.

Наши семьи быстро подметили нашу страсть и поощряли нас. Ревекка была не из Назарета. Она жила в Наине, в семье богатых оружейников. Моя мать пролила слезу радости, когда увидела, что я потратил свои сбережения на покупку золотой брошки: наконец у ее сына появились те же желания, что и у всех остальных.