Читать книгу "Я люблю время - О'Санчес"

А мимолетная дружба со смертными? Это ведь немыслимо – помнить и вновь, и вновь переживать все потери, в досаде и с муками совести сопровождать, не разделяя, неминуемое увядание тех, кого любил, с кем делил радости и труды, с кем стоял плечом к плечу, спиной к спине и делился последним…

А азартные игры?… Что такое азарт? Это болезненная жажда увеличить выигрыш, либо – и гораздо чаще – отыграть проигрыш, то есть память о внезапно и беспричинно утраченном и надежда на внезапное и беспричинное счастье. Про память я уже высказался, а надежда… Я бы мог быть самым удачливым игроком всех миров и народов, но… Всегда знать заранее и всегда выигрывать блага насущные, которые и так к твоим услугам в любом количестве, – еще скучнее, чем не играть… Я и не играю, если только этого не требуют обстоятельства положенные мне по ситуации.

А «радость» от постепенного прогресса в очередном мирочке, Вековековье не в счет?… Сейчас я объясню, почему невинное слово «радость» поставил в язвительные кавычки. Научил я племя неких кроманьонцев стабильно добывать огонь, причем, для надежности, несколькью разными способами: камнем о камень, трением, от грозы – лет десять потом гордился, поклонения принимал… Но дальше пошли внутриплеменные невыпалываемые интриги по приоритету. Одного «прометея» казнишь, порубишь на щепу, глядь – пяти лет не прошло – другой лезет в авторы. Ну не сам, жрецы его вытесывают, губы салом и кровью мажут, в голодный год дубинкой в лоб охаживают… А я там – чужак с раздражающими паранормальными способностями, конкурент «ихним» священнодеям. Лишний рот. И, вдобавок, неизбывный: они умирают, а я никак. Пустяк, казалось бы, но приводит их в полную досаду… И вообще – если бы не охота с целью пропитания – предельно скучно жить в том кайнозое, почти как на Марсе, и самки – так себе, невоспитанные, небритые, с запашком… Но страстные. В конце концов я их, кроманьонцев, так и бросил на самостоятельный долгий путь к прогрессу. Авось, через десяток-другой тысячелетий, навещу, проверю, как они там без меня. Зачем, спрашивается, мне нужны были приоритеты и их благодарная память? Вздумалось так, взбрендилось; впрочем, опыт всякий хорош и особенно успешен, когда он уже накоплен, а заготовка все еще чиста и бела, как в первый день творения, не попорчена и не потерта.

Отсюда вывод: время от времени приходится изымать из обращения не только фрагменты собственной памяти, но и лишать воспоминаний о себе (и обо мне) целые народы, коллективы и племена, тем более, что последнее просто, а простое обычно элементарно.

Итак, впечатлений бесконечно много, под стать прожитому, перечувствованному и увиденному. Поэтому, повторяю, чтобы я не утратил вкус к простым человеческим радостям, мое подсознание научилось работать архивариусом: часть прожитого я помню бережно, ярко, под самым сердцем храню, а часть – так, протокольно, без подробностей – было и было. Большую же часть – до времени напрочь забываю, заталкиваю подальше и поглубже в дебри своего Я, а когда надо – достаю. Кое-что вспоминаю от первого лица, многое же – словно со стороны, будто и не со мной случилось… А это что за Оконце-Витринце? Опять Древний Мир… Я же мимо прошел, а она, в смысле оно, вернее – он, опять перед носом. Соскучился по нему… или он в гости зазывает?… Вот одно из светлейших воспоминаний, словно вчера… А ведь как давно это было, очень, очень давно… И, по-моему, это была Земля, но помоложе нынешней – миллионолетий этак…

– Лин, бездельник поганый! Сколько можно тебя ждать! Швырни в огонь эту мерзость и принимайся за уборку! Или я его сам задавлю! Лин, – клянусь небом – всю шкуру с задницы спущу! Лин!!!

«Мерзость» чувствовала злобу, в нее направленную, и жалобно скулила тонюсеньким-претонюсеньким голосочком. Щенячьи, не успевшие еще ороговеть, чешуйки дробно стучали на испуганном, в кошку размером, тельце. Круглые глазенки растопырились до отказа, но, похоже, ничего не видели вокруг, потому что от ужаса и неподвижно смотрели в никуда, в белый свет. Лин не обращал внимание на крики: одной колотушкой больше, одной меньше, дело привычное… Да и бьет он без силы, лениво, как молитвы читает. А тут – живая Охи-охи, вернее живой, хоть и маленький. Коготки и клыки такие мелкие, как иголки остренькие… Ой, как боится… А когда скот резать и людей жрать – так не боялись, рвали за милую душу. Вот как возьму за хвост, да как хрястну головой об пень, если не будешь слушаться… – Грозные слова, а пальцы бережно поглаживают щенка по пузу и между ушками, словно бы шепчут: «не бойся, кроха, никому не отдадим на обиду».

Охи, даром что маленький, видимо понимал свою судьбу и принимал ее с покорностью, не обнадеживаясь коварными человеческими ласками. Он лежал, брюшком в колени, уши прижаты, лапы в стороны, и только белесый хвостик с утолщением на конце упрямо торчал кверху. Утолщение в свое время должно было лопнуть и явить миру вторую, маленькую головку, безмозглую помощницу первой, способную дышать, кусаться, а главное – быть чутким сторожем и дозорным для своего сюзерена, большой головы. Ай да хвост – как гвоздик… Не бойся, не обижу такого маленького… Ой!…

– Сколько раз я тебе говорил: не разевай хлебало, куда не следует! Не разевай, не разевай, работай!

– Пусти!… Отпусти ухо, дурак плешивый… Ну, вырасту – берегись тогда… Ой, пусти-и-и, ухо же оторвешь!… Не отдам, не тронь!…

– Не тронь щенка! Подь сюда, я сказал! Слышь, хозяин? – Сморчок сразу же дернул рылом на крик, осклабился, отпрыгнул от мальчишки и подкатился к посетителю – чует, что можно ждать от крутого нравом гостя… Ну очень на свинью похож, копия прямо-таки…

– Извините, мой господин, потревожили мы ваши благородные уши своими криками да взвизгами. Дети, неслухи… Побеспокоили вас… Прощения просим…

– Вот именно. Еще винца – добавь? Но самого что ни на есть холодного и посуше. Ну, покислее чтобы, понял? Но отнюдь не прокисшее, уксус сам пей. Притворишься непонятливым – получишь в лобешник. И стол с зонтом вот сюда переставь, еще чуточку… Да, прямо на песок… Что волны? Ну и что, что волны… У меня сапоги не пропускают, а от воды какая-никакая прохлада. Буду на акул и на прибой смотреть-любоваться. И на поморников. – Трактирщик приседал и кланялся, и делал, что ему было велено, и улыбался, собирая жирный подбородок в четыре складки, но все равно был противен по самые печенки. Однако посетитель всякое повидал на своем веку и не придавал значения мимолетным симпатиям и антипатиям, особенно если они ничем не мешают жить и отдыхать.

– Так ты понял, что мне хочется слушать плеск моря, а не ваши взвизги и крики? – Воин хищно и в упор поглядел на жирного, тот присел еще ниже, но поклона явно не хватило для ответа и трактирщик легонечко струхнул на самом деле, закивал:

– Понял. Виноват, сейчас все очистим. Лин!…

– Нет. Эти два щенка мне как раз не мешают. Уйду – хоть уши им, хоть ноги с корнем вырви, а при мне – не смей. Пусть поиграют. Договорились? – Мужичонка-трактирщик, похоже, был очень неглуп, прыток и опытен в обращении с вооруженными и норовистыми постояльцами: от него ждали четкого подчинения и согласия всем оплачиваемым прихотям, а не оправданий, и он не сплоховал, ринулся угождать словом и делом. Гость уже пожевал всухомятку вяленого рыбца, пропустил, в ожидании похлебки с мясом, пару кружечек легкого белого вина и явно уходить не собирался, по крайне мере, до вечерней прохлады… А там и ночевка, с ужином, с завтраком… И вдруг не одна… Это выгодно, они не скупятся, когда при деньгах. В такое время года каждый постоялец – дар небес. Но боги милостивы: третьего дня с полчаса торговля шла, всего-то навсего, а выпили господа придворные без малого бочку, а расплатились за две. Вот и сейчас солдат с удачи гуляет, наемник, да не из простых, сразу видно… Храни нас небеса, так худо-бедно – и дотянем до караванов без убытков…