Читать книгу "Вожделеющее семя - Энтони Берджесс"

Тристрам широко улыбнулся классу.

— Противостоящий тезис, понимаете, — ободряюще проговорил он. — Право же, все очень просто.

— Я не понимаю, сэр, — прогудел здоровый нахальный парень по фамилии Эбни-Хастингс.

— Ну, дело в том, — терпеливо продолжал Тристрам, — что старые консерваторы ничего хорошего от человека не ждали. Человек рассматривался ими как природный стяжатель, требующий для себя лично все больше и больше материальных благ, как недоверчивое и эгоистическое создание, не слишком озабоченное прогрессом общества. Воистину, слово «грех» единственная замена слову «эгоизм», запомните это, джентльмены.

Он нагнулся вперед, проехав сцепленными руками по крышке стола, покрытой желтой меловой пудрой, словно песком, принесенным ветром.

— Что бы вы сделали с человеком, который любит только себя? — спросил Тристрам. — Вот скажите мне.

— Побили бы его немного, — ответил белобрысый мальчик, которого звали Ибрагим ибн Абдулла.

— Нет. — Тристрам покрутил головой. — Ни один августинец не поступил бы так. Если вы ждете от человека самого худшего, то никаких разочарований он вам принести уже не может. Только человек с неоправдавшимися надеждами прибегает к насилию. Пессимист — так по-другому можно назвать августинца — испытывает нечто вроде мрачного удовольствия, наблюдая, как глубоко может пасть человек. Чем больше он видит греха, тем прочнее утверждается его вера в Первородный Грех. Каждому приятно получить подтверждение своих глубоких убеждений, удовлетворенность такого рода — одна из самых желанных для человека…

Тристраму вдруг стало невыносимо скучно от своих банальных объяснений. Он внимательно, ряд за рядом, оглядел свой класс, шестьдесят человек, словно пытался найти нарушителей дисциплины, но все сидели смирно и внимательно слушали. Пай-мальчики, решившие подтвердить тезис Пелагия.

На запястье у Тристрама трижды пропищало микрорадио. Он поднял руку к голове. Тоненький голосок, словно голос совести, еле слышно произнес, усиливаясь на взрывных звуках: «Пожалуйста, после этого урока зайдите к директору».

Прекрасно, вот и решение, вот и решение… Скоро он займет место покойного бедняги Ньюика, а может быть, и жалованье начислят задним числом…

Теперь Тристрам стоял совершенно неподвижно, по— адвокатски держась руками за те места на пиджаке, где находились лацканы в те времена, когда пиджаки шили с лацканами.

С новой энергией он продолжил урок.

— В настоящее время, — заговорил Тристрам, — у нас не существует политических партий. Наша старая привычка делить на черное и белое сидит в нас, мы признаем это, но она не подразумевает простого деления на секты и фракции. Мы совмещаем в себе и Бога, и дьявола, хотя и не одновременно. Только мистер Лайвгоб может это делать, а мистер Лайвгоб, как вы понимаете, просто вымышленный персонаж.

Мальчики заулыбались. Они все любили «Приключения мистера Лайвгоба», печатавшиеся в «Космикомике». Мистер Лайвгоб был смешным толстым коротышкой, демиургом, sufflaminandus1, как Шекспир, и плодившим ненужные жизни по всей земле. Это он устроил перенаселение. Ни одна из авантюр Лайвгоба, однако, никогда не заканчивалась успехом: мистер Гомо, человек-повелитель, всегда заставлял его подчиниться.

— Богословская теория, лежащая в основе наших противостоящих друг другу доктрин — пелагианства и авгус— тинства, не имеет больше никакого значения. Мы используем их мифические символы потому, что они более других подходят нашей эпохе, эпохе, которая все больше и больше полагается на ощущение, иллюстративность, пиктографичность… Петтман!

— неожиданно весело закричал Тристрам. — Ты что-то ешь. Ешь в классе! Ведь этого нельзя делать, не так ли?

— Я не ем, сэр, — ответил Петтман. — Правда, сэр.

У мальчишки была медная кожа дравида и ярко выраженные черты индейца.

— Это все зуб, сэр. Мне все время приходится его посасывать, чтобы он не болел, сэр.

— У парня твоего возраста не должно быть зубов, — сказал Тристрам. — Зубы — это атавизм.

Он замолчал. То же самое он часто говорил Беатрисе— Джоанне, у которой были прекрасные естественные зубы как на верхней, так и на нижней челюсти. В начале их супружеской жизни она любила покусывать Тристрама за мочки ушей. «Не надо, дорогая. О, милая, мне больно…» А потом был маленький Роджер. Бедный маленький Роджер.

Тристрам вздохнул и поспешил продолжить урок.

Глава 3

Беатриса-Джоанна решила, что, несмотря на натянутые нервы и пульсирующую боль в затылке, она не будет брать успокаивающего в аптеке. И вообще ей больше ничего не нужно от государственной службы здравоохранения, спасибо большое.

Беатриса-Джоанна глубоко вздохнула, словно собиралась нырять, и бросилась в людскую кашу, заполнявшую огромный вестибюль больницы. Смешение разноцветных лиц, черепов, носов и губ — как в зале международного аэропорта. Беатриса— Джоанна протолкалась к выходу и постояла некоторое время на ступенях, вдыхая свежий воздух улицы. Эпоха личного транспорта давно миновала, только казенные фургоны, лимузины и автобусы ползли по улице, забитой пешеходами. Беатриса— Джоанна посмотрела вверх. Неимоверной высоты здания упирались в майское небо, зелено-голубое, с перламутровой дымкой цвета утиного яйца, пестрое и шелушащееся. Пульсирующе-голубая и седовато-сверкающая высота. Смена сезонов была единственным неизменным фактом, вечным возрождением, круговоротом. Но в современном мире круг превратился в символ статичности, замкнутого шара, тюрьмы. Наверху, на высоте по крайней мере двадцатого этажа, на фасаде Института демографии был укреплен барельеф в виде круга и прямой линии, примыкающей к нему по касательной. Барельеф символизировал желанное решение проблемы народонаселения: касательная, вместо того чтобы тянуться в бесконечность, имеет длину, равную длине окружности. Стасис. Равновесие между населением мира и обеспечением его продовольствием. Умом Беатриса-Джоанна все понимала, но тело ее, тело матери, потерявшей ребенка, кричало: «Нет, нет!» Все это означало отрицание столь многих вещей, а жизнь, именем разума, поносилась… Ветерок с моря коснулся ее левой щеки.

Беатриса-Джоанна пошла прямо на юг вдоль длинной лондонской улицы. Величие огромных, головокружительной высоты зданий из камня и металла сводилось на нет вульгарностью рекламы и лозунгов. «Солнечный сироп Глоуголда». «Национальное стереотелевидение». «Синте-глот». Беатриса-Джоанна проталкивалась сквозь толпу, двигавшуюся ей навстречу, на север. Она заметила больше, чем обычно, людей в форме серого цвета — полицейских, мужчин и женщин. На многих из них обмундирование сидело неуклюже, как на новобранцах. Беатриса-Джоанна шла дальше. В конце улицы, словно греза наяву, блеснуло море. Это был Брайтон, административный центр Лондона, если, конечно, береговую линию можно назвать центром. Беатриса-Джоанна устремилась к прохладной зеленоватой воде, насколько ей позволял людской поток, перетекавший на север. Видневшееся в конце этого узкого глубокого ущелья море всегда манило естественностью, свободной ширью, но стоило выйти на берег, как наступало разочарование: примерно через каждые сто метров, вытянувшись в сторону Франции, стояли широкие молы, плотно застроенные офисами и ульями жилых домов. Но чистый соленый бриз дул по— прежнему, и Беатриса-Джоанна жадно пила его. У нее было интуитивное убеждение, что если бы Бог существовал, то Он бы жил в море. Море говорило о жизни, шептало и кричало о плодородии, ничто не могло насовсем заглушить его голос. «Уж лучше бы, — пришла в голову Беатрисе-Джоанне безумная мысль,