Читать книгу "Дагги-Тиц - Владислав Крапивин"

…Сергей Григорьевич Глущенко, старпом с транспорта «Ямал», вернулся к семье после многих бед и горьких приключений. В начале сорок третьего «Ямал», который шел в составе северного конвоя, потопила немецкая подводная лодка. Старпома, оказавшегося в разбитой шлюпке, раненного и без сознания, несколько суток носило по морю, а потом его подобрал британский фрегат. Были английские госпитали, где очень медленно приходил в себя русский моряк, частично потерявший память и лишившийся кисти на левой руке. Были советские госпитали, а после — лагерь, в котором неторопливой, изматывающей душу проверке подвергали тех, кто вернулся из плена. То, что старпом Глущенко вернулся не от немцев, а от союзников и с английским боевым орденом, «проверяльщики» почему-то не хотели принимать во внимание. Писать из лагеря не разрешалось, и разыскивать семью Сергей Григорьевич начал лишь летом сорок пятого, когда наконец отпустили на все четыре стороны. Мотался по разным городам, писал в сотни адресов, но настоящего, тюменского адреса жены и сына не знал — так все запуталось в те военные годы, когда тысячи и тысячи людей потеряли друг друга… И неизвестно, как бы все кончилось, если бы однажды на ростовском рынке моряк-инвалид Глущенко не увидел посреди дощатого прилавка, среди предназначенных для обертки бумаг, номер «Пионерской правды». Взгляд скользнул по мятому листу, зацепился за мелкие буквы подписи под ребячьими стихами:

«Сева Глущенко, 9 лет. Город Тюмень, школа № 19, 2-й класс «А»…

В первую секунду в сознании просто отметилось совпадение фамилий. Потом — «Сева»… Жена иногда называла так малыша Лодьку…

И строчки:

Мой папа не вернулся с моря,

Он на войне погиб в воде.

Прощайте дом родной и город,

Ему не плавать уж нигде…

О, господи… Неужели сын?..

Глущенко вычистил и отутюжил старую морскую форму, кинулся за помощью к начальнику вокзала, потому что купить билет в кассе было немыслимо. Начальник, тоже бывший моряк, вошел в положение… Потом — десять суток пути в теплушках с демобилизованными солдатами, спекулянтами и всяким бесприютным народом. Десять суток надежды и страха…

А затем началась счастливая жизнь. Полоса удач. Сергея Григорьевича Глущенко взяли на судостроительный завод — инженером по наладке навигационного оборудования. Оно и понятно: моряк ведь, штурман! Мало того — дали «расширенную жилплощадь»! Вместо одной комнаты в старом доме на улице Герцена — две в «Андреевском»…

…Нельзя сказать, что третьекласснику Глущенко (тогда еще Севке-Лодьке, напополам) сразу понравилось новое жилье. Комнаты показались неуютными. И запахи были чужими. В старом доме привычно пахло потрескавшейся краской, пересохшим деревом ступеней и дверей, рогожными кулями, в которых жильцы хранили выкопанную картошку, медью древних, выставленных в коридор самоваров и канифолью от паяльника соседа дяди Шуры. А здесь, как войдешь в коридор — запах влажной штукатурки, жареного лука и примусов из общей кухни. В доме на Герцена тоже хватало примусов, но кухонных запахов никогда не ощущалось…

Впрочем, скоро Севка привык. Было у нового жилья и немало преимуществ. Гораздо просторнее, чем на прежнем месте. Совсем рядом Завод пластмасс, рядом с которым, на склонах лога, великолепная свалка, где удавалось найти немало интересных вещей. А по дну лога бежал широкий ручей, который вырывался из железного туннеля под насыпным мостом. В ручье можно было пускать деревянные линкоры и крейсера, которые Севке-Лодьке помогал мастерить папа…

И еще одно удобство — совсем рядом оказалась теперь Железнодорожная баня. Раньше Севка бывал здесь лишь изредка, когда его брал с собой сосед дядя Шура. А теперь он каждую неделю ходил сюда с папой. По пятницам. Вообще-то полагается мыться в бане по субботам, но здесь суббота была «женским днем». Ладно, пятница — тоже неплохо… Гулкое, заполненное паром, шумом струй, лязганьем железных тазиков и раскатистыми голосами помещение казалось таинственным жилищем пещерных духов, куда пробиваются горячие ключи…

Папа, придерживая Лодика за шею культей левой руки, надраивал его от затылка до пяток мыльной беспощадной мочалкой и окатывал из шайки сперва горячим, а потом очень даже прохладным водопадом. Лодька радостно верещал, внося свою мелодию в симфонию общего банного гула.

— Терпи, пацан, — подбадривали мальчишку мывшиеся на соседних скамьях мужики. — Будешь героем, как папаша… — И с уважением поглядывали на искалеченную руку Сергея Григорьевича. И Лодька поглядывал. Без всякого страха, только со спрятанной в душе жалостью. И с той же тайной жалостью (но и с гордостью за папу) он смотрел на шрамы, напоминающие формой австралийские бумеранги — когда усердно скреб мочалкой отцовскую спину…

Потом сын с отцом неспешно возвращались домой. Это всегда было вечером. Больше всего Лодьке запомнились осенние возвращения. Переливались в холодной высоте звезды Большой Медведицы, по-аптечному пахло опавшими листьями привокзального сквера, где призрачно белела среди тополиных стволов тонкая фигура гипсового оленя. Перекликались паровозы, кудрявился над станционными постройками просвеченный прожекторами густой пар. А дома жарила картофельные блинчики мама… И все это называлось — счастье…

…Вот что значит «откат памяти». Сначала-то автор хотел всего лишь упомянуть, что Лодька и Борька, решив смастерить шнуровку, топали к Андреевскому дому.

Посреди моста через лог Борька сдержанно, с пониманием давней беды своего друга, спросил:

— А что слышно от Сергея Григорьевича? Пишет?

Он всегда так почтительно называл Лодькиного отца — только по имени отчеству (маму же — просто «тетя Таня»). А Лодька уважительно звал Борькину мать — Софья Моисеевна. А отца его никак не звал (и, по правде говоря, даже не знал его имени и отчества). Борькин отец был арестован еще до войны, сгинул без следа, и говорить об этом было не принято…

Лодька ответил, что да, отец пишет, на здоровье не жалуется и надеется на скорый пересмотр дела. Впрочем, надеялся на это Сергей Григорьевич с первого дня, как его «взяли».

…Счастье в семье инженера Глущенко длилось чуть больше двух лет. Летом сорок восьмого Сергея Григорьевича прямо с работы вызвали в известный всему городу дом на углу улиц Республики и Семакова. А оттуда увезли уже под конвоем. Видимо, у людей, работавших в том доме и носивших голубые фуражки с красными околышами, не укладывалось в головах, как это человек, столько времени проведший среди заграничных военных, не стал иностранным шпионом. Наверняка его завербовали! Нет доказательств? Но ведь нет и доказательств, что не завербовали! А потому… Тем более, что началось время новых чисток. Заново сажали многих из тех, кто был арестован еще до войны и в военные годы, а после великодушно отпущен…

Мама в то время работала в Гороно, в отделе дошкольного воспитания. Туда она в сорок седьмом году перевелась из конторы «Заготживсырье» с должности простой машинистки. В Гороно должность, прямо скажем, тоже была не великая, особенно на первых порах, но маме удалось закончить какие-то курсы и устроиться по «педагогической линии». В том же учреждении, кстати, занимала какой-то пост бывшая Севкина учительница Гета Ивановна, особа мерзкая и подлая («Всеволод, не смей так говорить про учителей!»). К счастью по работе она и мама почти «не пересекались». Зато мама «пересекалась» с разными людьми, чьих детей когда-то помогла устроить в детские сады. Теперь эти люди осторожно пытались помочь Татьяне Федоровне, что-то разузнать. Давали советы. И мама билась, хлопотала, выясняла, пыталась доказать, что муж не виноват… Пока ей не сказали, что она может принести один только вред — и мужу, и себе. Что лучше всего — терпеливо ждать. Пять лет — не такой большой срок, даже «милостивый» по сравнению с другими.