Читать книгу "Яд-шоколад - Татьяна Степанова"

Олег Шашкин получил после отца все, что не досталось мачехе. Большие деньги и этот вот особняк в Замоскворечье, гараж, полный машин разных марок, и еще акции и счета в банке в Австрии, и почти все это он с радостью отдал… нет, конечно, не отдал вот так просто — передал в управление, в распоряжение своему другу, нет… гораздо больше чем другу — Дмитрию Момзену.

Если и есть на свете святая чистая мужская дружба без всех этих грязных примесей и инсинуаций на тему голубизны, то это их с Момзеном случай.

Они познакомились в Московском университете. Момзен не принадлежал к богатому классу, о своем прошлом не особо распространялся, в университете посещал собрания Исторического клуба. Он был старше — высокий блондин, атлет, друживший со спортом, поездивший по миру, знающий жизнь вдоль и поперек, и тут и там, за бугром, умеющий рассказать так много всего интересного.

Он покорил Олега Шашкина с первого взгляда, с первой их беседы. Он, конечно, не мог заменить погибшего в авиакатастрофе отца. Но он стал больше чем отец. Он стал предметом обожания и поклонения. Он стал истинным кумиром.

В нем Олег Шашкин по прозвищу Жирдяй видел все то, о чем грезил во сне, все то, чем хотел обладать.

Этот самый убийственный бешеный, отвязный романтизм бытия, необъяснимый словами…

Когда вы таскаете на себе сто тридцать килограммов собственного веса, собственного жира, от которого, несмотря на все диеты, несмотря на все усилия, весь этот долбаный триумф воли, никак не можете избавиться, говорить о романтизме смешно.

Но сердцу ведь не прикажешь. Даже под слоем жира в груди сердце порой бьется так, что…

Хочется кричать на весь мир от счастья, а потом плакать от боли где-нибудь в уголке, когда никто вас не видит.

Но сегодня Олег Шашкин плакать не собирался.

Утром он плотно и вкусно позавтракал в кафе на Полянке и сейчас вернулся домой в Логово с кучей пакетов в руках из магазина «Возьми с собой» — бургеры, кофе в пластиковых стаканах, свежая выпечка, пирожные, плюшки…

Да, да, именно плюшки с корицей…

Все Рейнские романтики, несмотря на суровость стиля милитари, который они активно культивировали, плюшки обожали.

Шашкин спустился в подвал, миновал сумрачную студию с погашенными софитами и прошел в комнату собраний — небольшую, с кожаными диванами и креслами и огромной плазменной панелью на стене. Компьютерное телевидение — они уже давно признавали только его.

Дмитрий Момзен полулежал на кожаном диване — ленивый и праздный в это утро и щелкал пультом, выводя на огромный экран фотографии из Интернета.

Из динамиков мощной стереосистемы тихо, ненавязчиво лилась Giovinezza. Хор итальянских теноров браво исполнял итальянский фашистский гимн.

На огромном экране на стене возникла фотография времен Маньчжурской кампании — стайка лощеных японских офицеров в идеально подогнанных мундирах, шинелях внакидку и до блеска начищенных сапогах. У каждого офицера на носу золотые очки, а в правой руке плотно прижат к бедру… нет, не самурайский меч, а офицерский палаш.

Или все же самурайский меч?

Олег Шашкин застыл с пакетами в руках и вперился в картинку с живейшим любопытством.

— Положи все на стол. Кофе горячий? — спросил Дмитрий Момзен.

— Двойной латте, как ты любишь, без сахара.

— Спасибо.

— Классная фотка, — сказал Олег.

— А эта?

Дмитрий Момзен кликнул пультом, и возникла новая фотография.

Те же японские офицеры почти в такой же геройской позе на фоне голых повешенных. Самая настоящая, не бутафорская, виселица, а на ней в петлях — трупы. Голые женщины с телами, как белый фарфор.

— Маньчжурия. Год, кажется, тридцать седьмой, — прокомментировал Дмитрий Момзен. — А это годом позже, но тоже Маньчжурия.

На снимке снята просто куча. Можно подумать, что самый обычный мусор, но это не мусор, это отрубленные человеческие головы, в основном женские.

— Китаянки, — Момзен под звуки итальянского марша укрупнил изображение. — Вот как они там с ними поступали.

Олег Шашкин кивнул, сгрузил все пакеты, что до сих пор занимали его руки, на низкий круглый стол из беленого дуба.

— Когда видишь на фейсбуке все эти наши смешные потуги… Путь самурая, искусство войны… Наших бедных желторотых офисных цыплят, которые что-то там лепечут в комментариях по поводу порток хаками, самурайских доспехов и лапши удон… Вот если это реконструировать, показать, как оно все было на самом деле…

— Это же китайцы, — сказал Олег Шашкин. — Они их тогда в Маньчжурии за людей не считали.

— Да, если кого-то совсем не считаешь за человека, тогда, конечно, наверное, проще. Намного проще, — согласился Дмитрий Момзен. — Ты как думаешь?

— Я вообще-то, Дим, не знаю, как-то не думал об этом.

— Намного проще, — повторил Дмитрий Момзен и кликнул пультом опять.

Новый снимок.

Изнасилованная женщина.

Ноги широко распялены, юбка задрана на голову.

Белое фарфоровое тело.

Воткнутый штык.

Итальянские тенора — фашисты сладкоголосо пели что-то про Абиссинию, мужество и военный поход.

— Кофе горячий? — повторил свой вопрос Дмитрий Момзен.

— Да, я торопился, как мог.

— Пешком или на машине?

— Пешком, как ты велишь, после завтрака.

— Тебе надо больше двигаться. Ты парень храбрый, здоровый, сильный, но тебе надо быть подвижным, ловким. И еще тебе надо…

— Что?

— Да так, ничего.

— Нет, скажи, — Олег улыбался… то есть пытался улыбаться.

— Надо учиться переступать через некоторые вещи. Ну и через себя тоже. Через «не могу», «не хочу», через то, что коробит или пугает.

— Я стараюсь, ты же знаешь, я очень стараюсь.

Убийственный романтизм бытия… Они говорили как ни в чем не бывало о самых простых, но очень важных вещах.

На фоне фотографии изнасилованной китаянки, пригвожденной к земле японским штыком.

Олег Шашкин внезапно ощутил, что тошнота глубоко внутри начинает подниматься и…

— Мне надо отлить, — сказал он нарочито грубо, хрипло.

Все Рейнские романтики очень ценили такую вот брутальность в патовый момент.

Он оставил Момзена наедине с экраном, кофе латте и итальянскими тенорами, быстро, как мог, поднялся по лестнице, обливаясь потом, и плюхнулся на широкий подоконник — это вот маленькое узкое окно во внутренний двор у самой лестницы в подвал, оно всегда открыто.

Не то чтобы он чувствовал дурноту, дрожь или там боялся чего-то… Этой вот старой фотки, что ли, в Интернете? Просто на одну секунду ему почудилось…