Читать книгу "Мой настоящий отец - Дидье ван Ковелер"

Ты узнал о нашем тайном сотрудничестве только через три года. Из гордости и осторожности я тайком от тебя посылал романы издателям и все ждал, когда придет наконец положительный ответ, чтобы сделать тебе приятный сюрприз, осуществив мечту твоей жизни. Однажды ты случайно вскрыл конверт из издательства «Галлимар» — они не удосужились написать на нем имя адресата — и обнаружил мою рукопись. Удивление («Да это же… Дидье написал!») тут же сменилось недоумением («И на моей машинке!»). Я раз сто видел, как ты разыгрывал эту сцену перед друзьями. Ты был таким замечательным артистом, что я так и не понял, искренне ты изумился, вскрыв конверт, или с самого начала втихаря одобрял поведение твоей секретарши.

— Клянусь, я вас не выдала: он ни о чем не догадывался, — уверяла меня достойнейшая мадам Вандром.

Как бы там ни было, с того дня ее «левак» по перепечатке моих детских триллеров все-таки подпортил ваши отношения. Ты терпеть не мог проволочек в работе и то и дело выскакивал из кабинета со стопкой документов, чтобы поторопить ее:

— Мадам Вандром, срочно перепечатайте заключение по делу Барелли.

— Минутку, мэтр, я заканчиваю главу Дидье.

За всю жизнь ты проиграл всего несколько процессов, и в одном из поражений был косвенно виноват я: заключение передали в суд слишком поздно.

— Что поделаешь, — сказала твоя секретарша в тщетной попытке оправдать меня. — Там такой напряженный сюжет, я не могла оторваться.

В результате на мое пятнадцатилетие ты подарил мне пишущую машинку. Намек был ясен: пора становиться самостоятельным. Но вынужденный простой в благотворительной работе незамедлительно сказался на настроении мадам Вандром.

Постная физиономия твоей секретарши, в конце концов надоела тебе:

— Ладно, следующий опус отдай печатать ей, — сдался ты.

— Что поделаешь, мэтр, — вздыхала она с видом философской покорности судьбе, — читая Дидье, забываешь обо всем на свете. И потом, это так забавно…

Я совершенно уверен, что мадам Вандром — единственная женщина, к которой ты меня ревновал. Вы были ровесниками, но она тебя пережила и в свои девяносто с гаком остается моим самым старым другом, последним свидетелем того, как все начиналось, не считая мамы. Только мама никогда не была моей поклонницей — «для твоей же пользы!», говорила она — и, наверное, была права. Когда у меня выходит новая книга и я составляю список бесплатной рассылки, первый экземпляр всегда получает мадам Вандром. Ее дочь и зять, один из организаторов книжного фестиваля в Ницце, уверяют, что старушка держится только благодаря мне, живет от романа до романа и ждет появления нового, не без оснований считая, что каким-то образом все еще помогает мне в работе.

Получая книгу, она всякий раз откликалась. Но, по этическим соображениям, адресовала письма тебе («Дорогой мэтр, спасибо за книгу, которую Дидье так любезно подписал мне…»).

Теперь она пишет моей матери.

Но вернемся к нашему дому. Здесь зарождались и воплощались мои замыслы, здесь я вычитывал «верстку», исправлял опечатки и убирал самовольную правку Вандромши. Здесь же, в этом шумном, полном людей доме, на чердаке-кабинете и по совместительству спальне, я познавал одиночество. Истинное. Неподдельное. Здесь я учился отгораживаться от других, хотя, по собственному определению, был «сводным сыном» и одиннадцать месяцев в году жил один, в собственной комнате. Этот дом был наполнен смехом и буйством, которые я пытался заглушать берушами, а иногда подключался сам, чтобы направить энергию племянников в нужное русло, а потом обрести за это немного покоя.

Не в силах «заткнуть» моих племянников и племянниц, я писал для них сценарии. Ты снимал нас на камеру, но так хохотал, что качество получалось неважнецкое. Обрядившись в твои костюмы, закатав штанины и подвернув рукава, мы изображали кровожадных мафиози, сражающихся за любовь прекрасной Аделины, твоей старшей внучки, которой я доверял все женские роли — злобную старуху, повязанную авоськой вместо платка, силиконовую женщину-вамп (грудастость достигалась с помощью двух рулонов туалетной бумаги).

В этом доме я постоянно мигрировал из одного лагеря в другой, то резвился с малышней, то принимал участие в играх взрослых, когда они впадали в детство. В этом доме еще живут, переплетаясь с эхом наших детских баталий, отзвуки безумств, в которые ты вовлекал Клод, Тьерри, Франсуа и обеих Катрин, разыгрывая пародии на политические дебаты, рекламные ролики и разных певцов и устраивая грандиозные вечеринки с пасхальными яйцами.

Уложив спать малышню, ты превращал столовую в художественную мастерскую и, подобно Рембрандту, переходил от одного ученика к другому, стараясь приобщить своих детей к утонченному искусству карикатуры на скорлупе. Они вечно злоупотребляли акварелью и нестираемыми маркерами. Наутро ты звонил в колокольчик и объявлял детворе, что «охота за яйцами» начинается, они бросались их искать, и твоя невестка-диетолог с ужасом обнаруживала, что краски просочились через скорлупу. Она сейчас же запрещала младшим есть их трофеи, но, как известно, запретный плод сладок, и они все равно съедали произведенные под твоим присмотром художественные шедевры. Я тоже старался от них не отстать, чем выражал сыновнее уважение.

В общем я так радовался всей этой суете, которая летом и на Пасху нарушала мой строгий рабочий график, что всякий раз в день приезда устраивал себе наблюдательный пункт в нашем тупике, на который как раз и посягали новые соседи.

Я сидел на краю дороги за маленьким круглым столиком, на маленьком плетеном стульчике, с «версткой», красной ручкой, чтобы править опeчатки, и шоколадкой «Микки Парад» для подкрепления сил, и караулил, когда в конце длинной прямой дороги появятся наконец парижские «рено» или «ситроен».

Каждые пятнадцать минут ты присоединялся ко мне, отрываясь от приготовления барбекю, чтобы перезаключить пари насчет того, кто из твоих взрослых детей приедет первым. Конечно, ты был смущен, ведь предстояло в ближайшее время изображать равнодушие по отношению ко мне и полностью посвятить себя им, и ты пытался хоть на несколько минут продлить нашу близость, но я входил в роль и отвечал односложно, цедя слова сквозь зубы. Мне очень нравилось пять недель в году изображать нелюбимого сына, а потом наслаждаться моим добровольным, строго дозированным одиночеством и нашим общением. Ты говорил, что твои «взрослые» дети так страдали из-за развода родителей, что я чувствовал себя немного виноватым, хотя родился только через шесть лет после вашего с Клоди расставания. Я обожал это чувство вины, оно служило мне источником вдохновения и вполне годилось для будущей рекламы, — я широко использовал его в своих интервью, к которым готовился с девяти лет, собираясь впоследствии принять участие в передаче «Рентгеноскопия». Слушал каждый день после обеда «Франс-Интер», записывал в блокнот излюбленные вопросы Жака Шанселя и шлифовал ответы, чтобы не попасть впросак, когда придет наконец мой черед.

— Скажите нам, Дидье ван Ковеларт, как становятся Дидье ван Ковелартом?

— Это долгий путь, Жак. Для начала надо столкнуться с несправедливостью: стать ее жертвой и ее виновником, пусть даже невольным.