Читать книгу "Танец духов - Джон Кейз"

— Знаю. Только Длинный сердит в правильном направлении. Хочет того же, что и мы.

Дядя недоверчиво покачал головой:

— Мне даже думать противно, что ты доверяешь американцу!

— Он совсем не американец. То есть, конечно, американец, но как бы и нет. Люди вроде Длинного… они очень похожи на нас.

— То есть тоже голь перекатная?

— Не в деньгах дело…

Оба разом заметили самолет в небе и проводили его глазами. Израильский. Вне пределов досягаемости для зениток, которые спрятаны в самых бедных жилых кварталах.

Племянник перевел рассеянный взгляд на старушку, кормившую голубей.

— Длинный похож на нас, какими мы были раньше. Герои пустынных горизонтов!

Дядя презрительно фыркнул.

— Его предки тоже жили в палатках… то есть в вигвамах! — продолжал Бободжон.

— Ты, похоже, вестернов нагляделся!

Но тут племянник заартачился:

— Хотя это было давно, они помнят. Ведь и мы не забываем, откуда мы пошли.

Тут он заметно передергивал. Если кто из его семьи и жил по-бедуински, в палатке, то разве что в палаточном городке для беженцев под эгидой Красного Креста. Отец Бободжона вырос в квартирке на окраине Каира, был чернорабочим. После войны шестьдесят седьмого эмигрировал в Албанию. Араб, конечно. Да только не из тех, кто скакал на коне и охотился с соколом. А мать Бободжона — пятая дочь албанского крестьянина. Мусульманка, конечно. Да только не арабка.

Впрочем, что тут спорить — может, кровь и помнит… что-то.

Дядя вздохнул:

— Расскажи-ка ты мне лучше еще раз, давно ли ты с ним знаком.

— Четыре года, восемь месяцев, три дня. Вместе срок мотали.

— Стало быть, ты знаешь его всего ничего.

Бободжон рассмеялся. Не без горечи.

— А кажется — сто лет! Ведь мы были вместе круглые сутки, семь дней в неделю. Хуже, чем супруги.

— Подумаешь! Все равно я не могу сотрудничать с непроверенным человеком. И нет у меня охоты брать в дело сумасшедшего.

— Он не сумасшедший.

Хаким заглянул племяннику в глаза:

— Совсем-совсем не сумасшедший?

Бободжон ухмыльнулся:

— Ну разве что слегка чокнутый…

— И в чем это проявляется?

— Да так, в разных мелочах. Ничего особенного.

— А конкретней?

— В общении он как бы совершенно нормальный. Только люто надменный. Но когда мы близко сдружились, я узнал, что втайне он считает себя героем из книжки.

Дядя озадаченно уставился на него:

— Героем из книжки?

Бободжон кивнул.

— Ну, велико ли дело! Кому не случалось фантазировать…

— Тут хуже, дядя. Длинный не фантазирует. Он на полном серьезе воображает себя вторичным земным воплощением индейского мессии.

2

Вашингтон, округ Колумбия

17 декабря 2004 года

В Вашингтоне Джек Уилсон первым делом надолго залег в ванну, хотя прежде находил это пустым времяпровождением. Однако после почти десяти лет тюремных душей под приглядом охранников было до того в кайф понежиться в горячей воде с пеной, что он не устоял перед соблазном.

Уилсон лежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь душистым паром и оглушительной тишиной — только вода покапывала из крана. Неволя мало-помалу выходила из распаренных пор его тела.

«Вот немного осмотрюсь, — думал он, — и обязательно смотаюсь купнуться в горячем источнике. Чтоб как в незабвенные времена в Вайоминге — только я да скалы, вода, и деревья, и пар. И чтоб пахло хвоей…»

Память машинально проматывала день с самого начала. Прощальный автограф пенсильванской кутузке — еще раз отпечатки пальцев. Потом обычная тюремная бюрократия. И наконец — получай свои вещички. После девяти лет хранения впору были только часы (сдохшие) да ботинки.

Насчет часов он психовать не стал — отвык интересоваться временем. В тюрьме оно стои́т и его навалом. Официальные мероприятия преимущественно по утрам, поэтому в начале дня что-то вроде бурления жизни, а дальше — болото, рутина, внутренний столбняк, тоска и скука. Но чтоб ты по полной отмотал каждый бесконечный день своего срока, будят тебя ни свет ни заря и следят, чтобы не заснул раньше отбоя. Вместо часов там нужен таймер — отсчитывать годы, месяцы и часы в обратном порядке, сколько осталось.

Ворота за ним закрылись уже через час после побудки. Тюремный фургон подбросил его и еще одного свежеосвобожденного до окраины ближайшего городка под названием Уайт-Дир. Лежал снег, мороз щипал щеки, а на Уилсоне была только та летняя куртчонка, в которой его когда-то замели.

Он заскочил в ближайший магазин, однако по-настоящему согреться не успел. Над прилавком висела внушительная табличка: «Ошиваться — в другом месте!», и продавец со значением поглядывал на него — мол, к тебе, дружок, эти слова напрямую относятся!

Пришлось Уилсону, на пару со вторым освобожденным, в ожидании автобуса прогуливаться по тротуару. Временами оба притоптывали ногами от мороза. Местные обходили их и в глаза не смотрели. Неужели… так очевидно?

Впрочем, дураком надо быть, чтобы не догадаться. Привез их тюремный фургон. В руках по одинаковому картонному ящику. А на ногах — кроссовки. Ни один местный в своем уме не расхаживает в подобной обуви по снегу. Немудрено, что народ прячет глаза. Как ни отворачивайтесь, суки, все равно вас это не спасет. Ничего вас не спасет. Никто вас не спасет!

Автобус довез Уилсона и его товарища до нью-йоркского портового управления. Там была суета и давка, как в федеральной тюрьме с утра. Но какое же это несравненное удовольствие — купить газету и хот-дог и присесть за столик с чашкой кофе и снова, спустя годы и годы, ощутить себя свободным человеком, которому не отказано в элементарных радостях жизни!

Потом Уилсон, уже в одиночку, сел в другой автобус и доехал до Вашингтона, а там пересел в такси и в пятом часу дня был в отеле «Монарх», где Бободжон забронировал номер на его фамилию.

— Все уже оплачено, в том числе обслуживание и мини-бар, — сказал суперэлегантный портье. — Вам нужно только заполнить регистрационный бланк.

Молодчина Бободжон! Сообразил, что у Уилсона в кармане будет не больше пятидесяти долларов, на которые в этом дворце можно разве что чуланчик для метел снять.

Уилсон взял бланк, быстро вписал свое имя — и тут же споткнулся на графе «Последний адрес». Придумать было легче легкого, но с индексом выходила закавыка — а ну как бывалый портье признает фальшивый? Наизусть Уилсон помнил индекс только тюрьмы Алленвуд, которая была его домом последние девять лет… что рекламировать — и особенно в пятизвездочном «Монархе» — совершенно нежелательно. Поэтому в итоге он изменил в знакомом индексе последнюю цифру на шестерку и написал: 12, Пайн-стрит, Луган, Пенсильвания 17886.