Читать книгу "Похороните меня за плинтусом - Павел Санаев"

— Какие шлаки? — не понял я.

— Разные. Ты спасибо должен говорить, что тебе этодают.

— А зачем натирать?

— Так ты же не жуешь ни черта! — воскликнулабабушка. — Заглатываешь кусками такими, что ничего не усваивается! Ах,Сенечка, о чем ты говоришь, это же такое неблагодарное дерьмо! Сколько силуходит, и хоть бы не издевался так… Ой, прибей эту муху, она мне на нервыдействует!

Дедушка свернул в трубку принесенную газету и точно шлепнулмуху. Та упала на подоконник и подняла лапку кверху в назидание, что такслучится со всяким, кто будет действовать на нервы бабушке.

— Эх, Нина, а «Спартак»-то вчера проиграл, —сказал вдруг дедушка, глядя в газету, которой только что прибил муху.

— А мне чихать и на твой «Спартак», и на то, что онпроиграл! Хоть бы они все сдохли и ты вместе с ними.

Бабушкин взгляд упал на пол, где остались фарфоровые крошкиот разбитого чайника, и настроение ее снова ухудшилось.

— Жрите!

Она поставила на стол гречневую кашу и котлеты паровые насушках. Паровые, потому что жареное — это яд и есть его могут только коблы,которых не расшибешь об дорогу, а на сушках, потому что в хлебе дрожжи и онивызывают в организме брожение.

Дедушка уткнулся в свою тарелку, бормоча что-то про«Спартак», а я с тоской посмотрел на наскучившие мне котлеты и на зеленыйпанзинорм, который я должен был принимать по утрам.

— Панзинорм выпил?

Панзинорм мне порядком надоел, и со словами «да, выпил» япопытался затолкнуть его под стоявший на столе кулек с мукой, не заметив, чтобабушка у меня за спиной.

— Сво-олочь… Старик больной ездит достает, чтобы тытянул как-то, а ты переводишь! Хоть бы уважение имел! Разве порядочные людиделают так? Тебе что, не жалко больного старика?

«Больной старик» глубокомысленно сказал: «Да» — и снова углубилсяв свою котлету.

— А ты дакай, дакай! Одну сволочь вырастили, теперьдругую тянем на горбу. — Под первой сволочью бабушка подразумевала моюмаму. — Ты всю жизнь только дакал и уходил таскаться. «Сенечка, давай тосделаем, давай это…» «Да… Потом…» Потом — на все просьбы одно слово!

Глядя в тарелку, дедушка сосредоточенно жевал котлету.

— Ничего… Горький говорил, удар судьбы приходитнежданно. Будет тебе расплата. Предательство безнаказанно не проходит! Самыйтяжкий грех — предательство… Капусту принеси мне сегодня, я щи сварю. В «Дарыприроды» иди, в «Комсомольце» не покупай. Там капуста свиней кормить, а мнеребенку щи варить, не только тебе, борову. Принесешь?

— Да.

— Знаю я твое «да»…

Я доел кашу, сказал бабушке спасибо и вышел из-за стола.

— Хоть бы спасибо сказал! — послышалось вслед.

 

Прежде чем начать следующий рассказ, мне хотелось бы сделатьнекоторые пояснения. Уверен, найдутся люди, которые скажут: «Не может бабушкатак кричать и ругаться! Такого не бывает! Может быть, она и ругалась, но не таксильно и часто!» Поверьте, даже если это выглядит неправдоподобно, бабушкаругалась именно так, как я написал. Пусть ее ругательства покажутсячрезмерными, пусть лишними, но я слышал их такими, слышал каждый день и почтикаждый час. В повести я мог бы, конечно, вдвое сократить их, но сам не узнал бытогда на страницах свою жизнь, как не узнал бы житель пустыни привычные взглядубарханы, исчезни вдруг из них половина песка. Я и так убираю из бабушкиныхвыражений все, что не принято печатать. Мама моего приятеля запретила намобщаться, когда я сказал, как назвала меня бабушка за пролитый на стол пакеткефира, а пятиклассник Дима Чугунов долго объяснял мне, почему бабушкиныкомбинации нельзя говорить при взрослых. Диму я, кстати, научил многимбабушкиным выражениям, и больше всего нравилось ему короткое «тыц-пиздыц»,употреблявшееся как ответ на любую просьбу, в которой следовало отказать.Надеюсь, теперь вы верите, что в бабушкиной речи я ничего не преувеличил, ипонимаете, что количество ругательств не связано с отсутствием у меня чувствамеры, а вызвано желанием как можно точнее показать свою жизнь. Если так,следующий рассказ называется…

Цемент

Рядом с нашим домом была огромная стройка Автодорожногоинститута — МАДИ, — и мы с приятелем очень любили туда ходить. Он ходилтуда «лазат», так специфически выговаривал он это слово, а я искал там разныедетали, из которых можно было бы что-нибудь изобрести. «Лазали» мы туда часто.Вечером в МАДИ никого не было, и мы могли делать там все что захочется. В МАДИбыло множество интересных вещей, и все они принадлежали нам. В МАДИ меня немогла найти бабушка, и, наверное, поэтому она запрещала мне туда ходить. Но какне ходить туда, где можно делать все что захочется и где тебя не могут найти?

В МАДИ я мог бы чувствовать себя совершенно свободно, еслибы не одно обстоятельство. Шесть раз в день я должен был принимать гомеопатию,и когда я гулял на улице, бабушка выносила мне ее в коробочке. Если при этомкто-то угощал меня конфетой, бабушка брала ее и, отправляя себе в карман, совздохом говорила:

— Ему нельзя, у него, эх, другие конфеты. — И всыпаламне в рот порцию гомеопатических шариков.

Как-то, решив всыпать мне в очередной раз кониум, в шуткупрозванный нами «лошадиумом», бабушка вышла во двор и не увидела меня.

— Саша! — крикнула она. — Саша!!!

Ни звука в ответ.

— Саша!!! — заорала она и двинулась в обход дома,надеясь меня найти.

Найти меня было невозможно. Я был с приятелем в МАДИ и, сидяна крыше одного из трехэтажных корпусов, размышлял, куда приспособить найденныйна чердаке коленчатый вал. Услышав зов бабушки с гомеопатией, я страшноперепугался и в ужасе заметался по крыше, не зная, куда деваться. Не выпитьгомеопатию было все равно что самовольно отлучиться с поста. Мой страхпередался приятелю. Он съежился и, с опаской глядя вниз, прошептал:

— А она сюда не влезет?

Со страху я принял его слова всерьез и решил, что покабабушка действительно не влезла к нам, надо скорее бежать ей навстречу. Мойпуть-полет во двор занял минут пять. Все это время бабушка ходила вокруг дома,держа на вытянутой руке коробочку с гомеопатией, и кричала: