Читать книгу "Чосер - Питер Акройд"

Для Лондона XIV века и его культуры символичным представляется приблизительное совпадение количества церквей и трактиров (первых насчитывалось девяносто девять, вторых же – девяносто пять; богаделен и часовен при этом никто не считал, как и повсеместно распространенных пивных). В последующие века набожность лондонцев была признана всей Европой, и нет оснований полагать, что в XVI веке религиозное рвение их было менее пылким. Центром и самым торжественным событием религиозной жизни Лондона являлась месса. В благословенный миг евхаристии, когда хлеб становился Телом Христовым, начинали звонить колокола. Самый ход времени в городе соизмерялся с таинством религиозного обряда и определялся им. В культуре также властвовали обряд и ритуал. Светская иерархия и светские празднества и церемонии строились в подражание церковным. Неудивительно поэтому, что поэзия Чосера полнится религиозной символикой и религиозными образами. “Кентерберийские рассказы” обрамлены в сюжет паломничества, и почти в каждом из них, прямо или косвенно, речь заходит и о “благости Святой Церкви”. В этом собрании позднесредневековых повествований содержатся и рассказы о святых, и тексты весьма благочестивого содержания. Праздники и религиозные процессии на лондонских улицах, как и кричаще яркая одежда горожан, тоже свидетельствуют о тяготении тогдашней лондонской культуры к зрелищности. Культура эта несет следы взаимопроникновения идеализма и реализма, и потому даже самые натуралистические детали у Чосера могут полниться благочестием. В мистериях, которые так часто наблюдал Чосер, библейские легенды перемежались фарсом, в них вклинивались скабрезности; в “Рассказе Мельника” из “Кентерберийских рассказов” доморощенная версия легенды о Ное и ковчеге становится поводом для многочисленных упоминаний всяческих “пуканий”, “писаний” и “голых задниц”. От цивилизации, так грозно теснимой постоянной угрозой смерти и болезни, трудно ожидать неукоснительного соблюдения правил приличия и “хорошего тона”. Описание Лондона XII века у Уильяма Фицстивена дает нам представление об обстановке, в которой начинались рост и развитие города.

Фицстивен пишет о прорезаемых чистыми ручьями лугах, что раскинулись непосредственно за городскими стенами; даже в XVI веке стражники на стенах города и у его ворот могли любоваться картиной необозримых просторов, а о гашении огня в Лондоне работавших на окрестных полях оповещали колокольным звоном. Он упоминает “ровный луг” – место, предназначенное для конных состязаний и лошадиных торгов, которое во времена Чосера стало называться Смитфилдом, там устраивали рынок и ярмарку, а в рощице вязов неподалеку – вешали преступников. Уже тогда Лондон был городом ярких контрастов. Фицстивен пишет о том, как строилось управление городом, о тюрьмах, шерифах и судах. Чосер тоже рос в оковах средневековых установлений, идущих “с незапамятных времен”.

Его поэзия чаще ассоциируется с весной, нежели с осенью, так как и сам он относил себя к свежей, только что народившейся цивилизации, хоть Лондон и считался старше Рима. В заключение своего очерка Фицстивен описывает бытовавшие в городе спортивные развлечения и празднества. Театральные инсценировки евангельских сюжетов и представления из жизни святых он упоминает наряду с петушиными боями, которые устраивались школярами Шровтайда. Он описывает футбольные матчи и скачки, соревнования конькобежцев и стрелков из лука, а также игры с быком и травлю кабана злыми псами. Описание подобных грубых развлечений дает повод Фицстивену порассуждать и о вспышках ярости и жестокости у лондонцев, городские хроники полнятся документальными свидетельствами о бунтах и смертоубийственных драках, с которыми оказался лично знаком и Чосер. Фицстивен замечает также, что “к большим неудобствам жизни в Лондоне можно отнести неумеренное пьянство некоторых глупцов и частые пожары”. Так как подобное сетование мы не раз встречаем и в последующие века, вплоть до нашего времени, мы имеем основание предположить, что город этот сохранил ряд неизменных черт. Прямым доказательством чему служит и поэзия Чосера, где за приметами и деталями четырнадцатого столетия различим вечный лондонский силуэт. Чосера увлекают скопления людей и процессий. Кентерберийские паломники также образуют своего рода процессию, а фигура “истинного и безупречного рыцаря” могла быть списана со святого Георгия на колеснице карнавального шествия, двигавшегося по Корнхиллу и Чипсайду. Чосера занимают также многообразие и контрасты мира, где так причудливо смешиваются “высокое” и “низкое”. Его произведения многоголосы. И голоса эти словно соревнуются друг с другом, как будто он вторит многоголосью лондонской толпы; а живость и театральная выразительность его речи, возможно, порождены его наблюдениями над непрестанной изменчивостью города.

Чосеру дороги каждое зрелище и видимое проявление жизни Лондона и его души, и они служат для него источником наслаждения. Поистине он живописец Лондона.

В детстве Чосер жил возле церкви Святого Мартина в Винтри, и, несомненно, крестили его там на следующий же день после рождения. Рядом находился большой дом из камня и дерева, носивший название “Винтри”. В разное время в нем жили Джон Джизерс и Генри Пикард – оба являвшиеся виноторговцами и оба ставшие лорд-мэрами Лондона. Но здесь же, в непосредственном соседстве, располагались харчевни и кабаки, посещавшиеся как купцами, так и грузчиками с верфей; наибольшее оживление царило там с апреля по июнь, когда сцеживали молодое вино, и в ноябре – когда поступало выдержанное марочное. Один из отрезков Темз-стрит назывался “Поварской ряд”, потому что, согласно лондонскому историографу XVI века Джону Стоу, в то время (как и позднее) каждый зарабатывал на жизнь строго своим ремеслом и никто не мешался в дела другого: “повара готовили мясо и не торговали вином, а кабатчики торговали вином, но не мясом”.

Рос Чосер в атмосфере богатства. Описания тогдашних купеческих домов свидетельствуют о признаках достаточного комфорта – пухлые перины, подушки, вышитые занавеси и гобелены упоминаются в каждом из списков домашнего имущества. Современное представление о средневековом доме сводится к воображаемым голым каменным стенам с вонючей грязью по углам, но на самом деле дома зажиточных горожан в то время были удобными, чистыми и красивыми. В деревянных ларях и шкафах хранилось столовое серебро – непременный знак богатства, стены же украшались росписью и гобеленами. Одежду хозяев отличало не только удобство, но и изящество. Юного Чосера можно представить себе в шерстяных панталонах и длинной, до самых пят, шерстяной тунике, но воссоздать в точности атмосферу и уклад родительского дома поэта теперь, по прошествии стольких лет, мы, конечно, не можем.

В своем творчестве Чосер славит матерей, как нежных провозвестниц и проводниц отцовской воли в обществе, где, по преимуществу, царит патриархат. Матери у него всегда терпеливы и кротки, ласковы и покорны. Однако было бы неразумно судить об обстановке в его родном гнезде, руководствуясь лишь его творчеством. В его поэзии проглядывает и тенденция изображать женщин покинутыми, терпящими предательство, однако нет свидетельств, что такую же участь испытала и Агнес де Коптон. Замечено, что отцы в творчестве Чосера часто отсутствуют, но и из этого делать какие-либо выводы было бы опрометчиво.

Однако отец Чосера сыграл заметную роль в его жизни в один решающий период, когда, будучи помощником королевского мажордома, он в 1347 году был призван выполнить одну из своих служебных обязанностей в Саутгемптоне, куда был послан с семьей для контроля за взиманием винных пошлин. На следующий год после отъезда Чосеров из Лондона в город пришла беда, позднее названная Черной смертью из-за черных нарывов, которые образовывала на теле жертвы бубонная чума. Считается, что эпидемия 1348–1349 годов выкосила тридцать процентов населения Англии. В невероятной скученности и сутолоке Лондона, как мы можем предположить, число жертв было гораздо выше, хоть достоверными цифрами мы и не обладаем. Однако нетрудно предположить, что, возвратившись к себе на Темз-стрит в конце 1349 или же в начале 1350 года, семейство Чосер нашло Лондон в значительной степени опустевшим. О впечатлении, которое это должно было произвести на мальчика, можно только догадываться. Единственное упоминание чумной эпидемии мы находим в рассказе о приставе церковного суда: