Читать книгу "Девочка на шаре - Марина Друбецкая"

Синема… Это может стать переменой участи. Прошлой весной она снялась в синема — в политической эпопее Сергея Эйсбара «Защита Зимнего». Играла мать молоденького студента, которого грязная большевистская чернь накачала наркотиками и заставила участвовать в своих сборищах. Пять лет, как в октябре 1917-го подавили большевистский бунт. Пять лет, как расстреляли Ленина и Троцкого. Монархия сохранена. Правда, августейшее правление носит теперь формальный характер, всю власть заграбастала Государственная Дума, но — какая разница? А как страшно было, когда ждали восстания! Как жадно приникали к черным тарелкам репродукторов! «Офицеры и юнкера Владимирского военного училища и 1-й Петроградский женский батальон смерти стянуты для защиты Зимнего дворца». Зарецкую передернуло, когда она вспомнила, какой ужас испытала, каким могильным холодом повеяло на нее от этих слов. Перед глазами встали пьяные матросы и люмпены с расширенными от кокаина зрачками, мокрые, раззявленные в крике рты на бессмысленных потных лицах — человеческая нечисть, густой черной толпой течет по улицам, выплескивается на Дворцовую площадь, ползет дальше, заполняет каждую выемку, каждую трещинку, каждую щелку, уродуя прекрасное лицо изумрудного барочного чуда. Но вот долгожданное: «В ночь на 25 октября были арестованы главари…» И — вся империя, замершая в напряжении, казалось, шумно и с облегчением выдохнула. Немудрено, что празднования пятилетия были такими пышными. А премьера «Защиты Зимнего» — центральное событие торжеств. Грандиозная эпопея, апофеоз имперского самосознания. Зарецкую снова передернуло. Она вспомнила кадры из фильма. Он действительно гений, этот Эйсбар, если сумел убедить всех в реальности того, чего не было. По его фильму в гимназиях еще будут изучать историю.

А сниматься было интересно. Н-да… Даже очень. Быть может, эти съемки и оттолкнули ее от театра? В синема все другое. Немота рождает иную выразительность. Иные жесты, иная пластика, иная мимика. Иное восприятие себя. И то, чего нет в театре, крупный план. И Эйсбар… Как режиссер он беспощаден. Как человек, говорят, тоже. Обращался с ней на площадке без всякого пиетета — жестко, как со статисткой. Не миндальничал, не сюсюкал. Это ей тоже понравилось.

Зарецкая помешала в стакане ложечкой и стала думать о другом. Перемена участи… Ожогин… Послезавтра вечером она будет в Ялте. В гостиницу не поедет — поселится на даче во флигеле. Присмотрится к этому Ожогину. Одно дело — шапочное московское знакомство, и совсем другое — жить рядом. И на студию съездит. Тоже присмотрится. И Зарецкая снова вызвала проводника, чтобы стелил постель.

— И-и, батюшка! Даже не думай! Мешать вам не стану. Контракт есть контракт. Досаждать своим обществом тоже. Жить буду во флигеле, заниматься своими делами. Дел у меня предостаточно. Мужнино наследство все никак до конца не оформлю, — быстро говорила она, чтобы преодолеть неловкость, стоя в пыльном дорожном платье под прицелом хмурого недовольного взгляда Ожогина. — Да и отдохнуть надо. Я ведь тут к синематографу приобщилась. Снялась в новой фильме… — Зарецкая внезапно умолкла, спохватившись, что едва не совершила бестактность. Упоминать имя Эйсбара при Ожогине — да что она, совсем ума лишилась, дурная баба? — Впрочем, и фильма, и роль пустяшные. Это что? Вишневое варенье? Попробую с удовольствием. — Она уселась за широкий чайный стол. — А ты, я слышала, батюшка, студию строишь? — повернулась она к Ожогину. Тот кивнул. — Дело хорошее. Ну, свозишь меня, покажешь. По Москве уже ходят слухи о твоей студии. Говорят, новый Холливуд хочешь возвести.

— «Новый Парадиз».

— Как скажешь. А я ведь сюда не одна ехала. Был у меня в соседнем купе знаменитый сосед. Граф Алексей Николаевич Толстой. Всю дорогу твердил, что хочет для синематографа писать. Вот бы тебе, батюшка, такого сочинителя для твоих сценариусов. Цены бы им не было. Граф остановился в «Ореанде», в лучших нумерах. Почитай, целый этаж занял. Барин он и есть барин, — болтала Зарецкая, прихлебывая чай и ворочая ложечкой в розетке с вишневым вареньем.

— Цены бы им не было… — задумчиво проговорил Ожогин.

— А цена, думаю, будет немалая, — отозвался Чардынин.

— А вы, Нина Петровна, стало быть, с графом на короткой ноге? — спросил Ожогин.

— На короткой, батюшка, на короткой. Еще покойный муж с ним дружбу водил.

— Не представите меня графу?

— Представлю, отчего ж не представить.

— Так мы можем устроить ужин, прямо здесь, на веранде. Когда ему и вам, любезная Нина Петровна, — он склонился над ее рукой, — будет угодно.

Ужин устроили через три дня. На террасе накрыли стол а-ля рюс. Капустная кулебяка и громадный пирог с грибами помещались в центре. Их окружали хрустальные вазочки с икрой — красной и черной, белужьей, зернистой, — белыми солеными грибками, соленьями, моченьями, отдельно на длинных блюдах с золотой каймой располагались копченая лососина, балык, селедочка, окольцованная луком, фаршированный осетр. На горячее предполагался поросенок с гречневой кашей. На десерт — печеные яблоки и клюквенный кисель. Настойки — свои, домашние. Коньяки — французские. Вина — немецкие, с берегов Рейна. Граф был велик ростом и телом, импозантен и расположен к беседе. Кушал хорошо. Нахваливал кулебяку. Впрочем, все остальное — тоже. Время от времени встряхивал головой и театральным жестом откидывал назад прядь длинных волос, падавшую на лоб. Тосты провозглашал громогласно, и все за искусство. Зарецкая держалась несколько в тени, давая Ожогину возможность самому вести беседу. Ожогин рассказывал про демонстрацию нудистов. Граф изволил смеяться. За чаем Ожогин приступил к интересующей его теме.

— А не хотелось ли вам, Алексей Николаевич, написать что-нибудь для синематографа? — спросил он.

Граф откинулся в кресле, надкусил пряник.

— Думал об этом, уважаемый Александр Федорович, не скрою, думал. Экспрессия синематографического действа очень для меня притягательна. Только что писать? Может быть, подскажете?

— Подскажу. Историю правления и деяний царя-преобразователя Петра I. Чем это вам не «История государства российского», только для фильмовых картинок? Да и вы, Алексей Николаевич, сто очков вперед дадите Карамзину, — грубо польстил Ожогин. — А какое поле для фантазии! Какие характеры! Какой колорит! И патриотическое звучание, чего никак нельзя сбрасывать со счетов. Что скажете, граф?

Граф молчал. На лице его появилось умильное выражение, вызванное отнюдь не кулебякой и не пирогом.

— Работа большая, — наконец проговорил он.

— Большая, — согласился Ожогин.

— Требует основательной подготовки.

— Требует.

— И… во сколько вы подобную работу оцениваете?

— Э, нет! Это вы назовите цену.

Граф задумался. Думал долго. Покашливал. Пристукивал пальцем по столу.

— Ну что ж… Я думаю…

Он назвал цену. По лицу Ожогина прошла мгновенная судорога — то ли отчаянья, то ли отчаянности, — и оно тут же приобрело обычное выражение.

— Прошу в мой кабинет, граф! Заключим договор.