Читать книгу "Казаки. Происхождение. Воинские традиции. Государева служба - Жан Саван"

них всего было вдоволь. В обстановке казачьих домов встречалось много старинных вещей, передаваемых из поколения в поколение: иконы, оружие, женские украшения и прочее».

Полвека назад Ниссель[3] в таких выражениях резюмировал свое мнение о военных достоинствах казака: «Казак, – писал он, – от природы находчив. Привыкнув жить под открытым небом, он прекрасно подготовлен к походным условиям. Жизнь в степи приучила его к спокойствию, хладнокровию, благоразумию, способности ориентироваться, верно оценивать местность и расстояния. Казаки всегда считались особенно подходящими для охранной и рекогносцировочной службы. Эта способность проистекает в первую очередь из их поразительной любви к одиночным действиям. Эта любовь, так превосходно адаптированная лавой[4], стала преимущественно казачьим качеством, сохранившимся до наших дней. Именно это ценное качество во всех войнах давало из казачьей среды множество добровольцев всякий раз, когда надо было идти в разведку. На ежегодных маневрах казаки в этом деле показывают свое превосходство над регулярной кавалерией.

Сам по себе казак молчалив; среди товарищей, напротив, весел, оживлен и обаятелен. Как и его конь, он превосходно переносит усталость и лишения. В последней войне с Турцией (1877–1878), где вся охранная служба лежала на казаках, им досталось дело посложнее, чем регулярным войскам. И тем не менее даже в самые трудные моменты на казачьих биваках всегда были слышны песни, смех и шутки. Эта природная выносливость тщательно поддерживается, и казаки способны на своих лошадях совершать за день марши по 80—100 километров».

Мнения генералов Морана и Брака, полковника Гитара, де Тревенека более или менее известны. Генерал Моран[5] говорил:

«Какое великолепное зрелище представляла эта европейская конница, сверкающая золотом и сталью в лучах июньского солнца, двигавшаяся строем вдоль берегов Немана, полная пыла и храбрости!

Какие горькие воспоминания оставили истощившие ее силы тщетные действия против казаков, дотоле так презираемых, но сделавших для спасения России больше, чем все армии этой империи! Мы ежедневно наблюдали их на горизонте, растянувшихся в бесконечную линию, в то время как их ловкие разведчики, дразня нас, подъезжали прямо к нашим рядам: мы перестраивались, шли к той линии, которая, прежде чем мы успевали ее достигнуть, исчезала; и на горизонте виднелись одни лишь березы и сосны. Но час спустя, когда наши лошади ели, атака возобновлялась и черная линия разворачивалась вновь; мы повторяли те же самые действия, имевшие тот же результат.

Вот так самая прекрасная и самая доблестная кавалерия истощила свои силы и приходила в расстройство, не справившись с людьми, считавшимися недостойными ее доблести и тем не менее спасшими империю, коей они являются настоящей опорой и единственными освободителями.

Следует добавить, что в довершение нашей досады кавалерия наша была многочисленнее казаков и поддерживалась самой расторопной, самой доблестной, самой грозной артиллерией, какой только располагали армии; следует еще сказать, что наши начальники, предмет восхищения храбрецов, приказывали поддерживать каждый кавалерийский маневр действиями самой неустрашимой пехоты. И несмотря на все это, казаки вернулись на донские берега, обремененные трофеями и увенчанные славой, тогда как русская земля была усеяна трупами и вооружением наших воинов, столь доблестных, столь бесстрашных, столь ревностных к славе нашего Отечества!..»

«Я уже говорил вам о казаках, – рассказывал генерал де Брак, – и представлял их как образец совершенства; я вновь настаиваю на своих словах. Некоторые офицеры, не воевавшие вовсе либо воевавшие где-то, но не на аванпостах, взяли себе за правило отзываться об этих воинах с презрением; не верьте им. Необъективность к противнику всегда есть политика ошибочная и дурная, а лучший способ найти силы для борьбы с ним – не оскорбления, а тщательное наблюдение за ним.

Спросите мнение о казаках, оставшееся у таких доблестных начальников, как маршалы Сульт, Жерар, Клозель, Мэзон, генералы Моран, Лалеман, Пажоль, Кольбер, Корбино, Ламарк, Преваль, Домениль и другие, у всех настоящих офицеров, наконец. Они вам расскажут, что легкая кавалерия, такая как казачья, окружает армию сетью непреодолимых постов и пикетов, которые донимают неприятеля, почти всегда наносят ему урон и почти никогда не несут его сами, полностью и безоговорочно достигая цели, которая должна ставиться перед всякой легкой кавалерией…»

«Зимой 1855/56 года в Крыму, – рассказывает полковник Гишар, – наши войска, расположившиеся в Евпатории, постоянно видели перед своими передовыми линиями одиночного казака, следившего за каждым их движением, а подальше жалкую палатку, укрывавшую пост, к которому он принадлежал.

Когда отряд выступал из лагеря, стоило голове нашей колонны выйти за линию аванпостов, как маленький пост вскакивал на лошадей и удалялся, оставаясь притом на дальности пистолетного выстрела турецкой кавалерии, осуществлявшей разведку. Мы двигались вперед, и сила этого поста увеличивалась по мере того, как он отступал; через один-два километра он насчитывал уже сотню (эскадрон); а еще дальше – три или четыре. В восьми или десяти километрах мы находили одиннадцать казачьих эскадронов и артиллерию. Мы останавливались, выкатывали орудия на позицию, и русские отступали за пределы дальности стрельбы наших пушек. Мы возобновляли движение, а вечером разбивали лагерь напротив многочисленных артиллерийских батарей и сорока эскадронов кавалерии. На следующий день мы продолжили движение и к концу дня наткнулись на позицию, ощетинившуюся батареями и защищаемую русской обсервационной армией, которая, своевременно предупрежденная, успела покинуть места дислокации и развернуться в боевую линию; недостаток воды, впрочем, принудил нас к отступлению.

Русские проводили нас артиллерийскими залпами, и, по мере того как мы отходили, казалось, что их вся армия, от которой мы удалялись, таяла; так что, вернувшись вновь в свое расположение в Евпатории, мы вновь видели лишь маленький пост, вновь установивший свою жалкую палатку, и неизменного казака, продолжавшего наблюдать за нами на границе дальности ружейного выстрела наших часовых, словно он никогда не покидал этого места…»

«Терпеливый, воздержанный, неутомимый, храбрый до безумия… – говорил о казаке Тревенек. – В балканских снегах и под палящим солнцем туркестанских степей он равно стойко переносит голод, жажду, жару и холод. Среди всевозможных опасностей и лишений его всегда видели улыбающимся доброй детской улыбкой, стоически непоколебимого в своей вере в Бога и в преданности царю…»

Наконец, Александр Стурдза, бывший внимательным наблюдателем казачества, заявил:

«После рассмотрения различных классов русского общества мы подходим к казачеству, племени вольному и воинственному, предприимчивому в дни мира, великолепному на войне, являющему собой соединение народа с армией, переходный тип от земледельца к воину.

Порождение долгих столкновений и ожесточенных войн между русскими, поляками, турками и татарами, длившихся несколько веков, казаки в основном русские по языку, но отличает их смелость. Запорожцы, донцы и уральцы – все они прирожденные воины. Закон империи сделал их главным занятием военное ремесло. Они подсудны исключительно военному трибуналу