Читать книгу "Легион. Психопат - Уильям Питер Блэтти"

это и тащила другим детишкам. Это уже потом она кое- чему научилась, и все гостинцы оставляла себе. И вовсе не потому, что повзрослела и стала сильной. Просто она поняла, что все дерутся за место под солнцем, мир же до краев полон несправедливости. А вот конфеты, напротив, имеют обыкновение очень быстро кончаться. Когда дети вступают в жизнь, весь их скарб составляет невинность. И доброта живет в их сердцах. Никто не обучал их этой доброте и не рассказывал, с чем ее едят. Да ведь ни один шимпанзе не будет льстить и подкупать ученого, чтобы тот отдал ему свою последнюю рубаху. Это просто смешно. Но вот здесь-то и скрывается парадокс. Ибо физическое зло и моральное добро переплетались между собой, словно нити ДНК, и смахивали на таинственный космический код. Но возможно ли это? Существует ли во Вселенной искуситель? Сатана? Нет. Это глупо. Господь Бог нанес бы Сатане такой сокрушительный удар, что ему пришлось бы целую вечность объяснять каждому встречному-попереч- ному, будто он, столкнувшись с Арнольдом Шварценеггером, решил пожать тому руку. Существование Сатаны оставляло в неприкосновенности парадокс, а заодно и кровоточащую, незаживающую рану в сознании Кин- дермана.

Он переступил с ноги на ногу. Любовь Господа полыхала мрачным и горячим пламенем, но она не давала света. А, может быть, тьма как раз и составляет часть его сущности? Допустим, он чувствителен и гениален, но ведь его могли сломить? Возможно и то, что сила его поистине изумительна и в то же время ограничена. Что-то в этом роде Киндерману довелось услышать в суде при вынесении приговора: «Виновен, ваша честь, но все это можно объяснить». Пожалуй, подобная теория уже близка к истине. Она являлась в меру рациональной, простой и не противоречила фактам. Однако Киндерман сразу выбросил ее из головы, подчинив логику интуиции, как это часто случалось с ним в ходе уголовных расследований. «Я подозреваю, я считаю, я полагаю» — именно эти слова он повторял чаще других. С этих же позиций Киндерман рассматривал проблему зла и добра. Что-то изнутри нашептывало ему, что едва наметившаяся, зыбкая и туманная истина свя- зана-таки непостижимым образом с первородным грехом, да и то косвенно и неопределенно.

Следователь поднял голову. Драга перестала тарахтеть — мотор замолчал. Стихли и душераздирающие вопли несчастной женщины. В наступившей тишине отчетливо слышалось, как нежно ластятся речные волны к пристани. Киндерман обернулся и встретился глазами с внимательным взглядом Стедмана.

— Во-первых, мы не можем встречаться вот так. Во-вторых, вы никогда не пробовали приложить сво^ палец к раскаленной сковородке и не отдергивать его?

— Нет, не пробовал.

— А я пробовал. Это практически невозможно. Уж очень больно. Вы вот, к примеру, просматриваете газету и наталкиваетесь на сообщение о том, что кто-то сгорел во время пожара в гостинице. «Тридцать два человека погибли в огне отеля Мэйфлауэр», — пишут журналисты. Однако на самом деле вы ни в коей мере не можете представить себе, что это такое. Ни вообразить этот кошмар, ни оценить его в полной мере вы не в состоянии. Остается раскаленная сковородка. Приложите же к ней свой палец — вот тогда вы поймете.

Стедман молча кивнул. Киндерман, слегка прикрыв глаза, мрачно разглядывал патологоанатома.

«Вы только полюбуйтесь на него, — заметил про себя сыщик, — и этот считает меня чокнутым. Он, видимо, решил, что я сейчас несу невероятную чушь».

— Вы хотите еще что-то сказать, лейтенант?

«О да, разумеется. Про Шадрака, Месхака и Абед- него. «И вот тогда, разгневавшись, король приказал раскалить сковороды и вскипятить котлы медные. И тому, кто заговорил первым, повелел он отрезать язык, содрать с головы скальп, отрубить руки и ноги. А потом приказал поднести несчастного, все еще живого, к костру и зажарить на сковороде».

— Нет, больше ничего.

— Можно забрать тело?

— Пока еще нет.

«У боли свои правила, — размышлял Киндерман, — мозг способен отвлечься от нее в любой момент. Но каким образом? Царь небесный нам этого не объяснил. «И покатятся головы», — мрачно подытожил он».

— Стедман, идите. Отдохните, выпейте кофейку.

Киндерман* проводил патологоанатома взглядом, пока тот не добрался до сторожки на пристани, где к нему присоединились другие судебные эксперты. Все они вели себя как обычно. Кто-то даже пытался шутить и негромко смеялся. Киндерман никак не мог взять в толк, что же это такое могло их сейчас вот так развеселить. Но тут он вспомнил трагедию «Макбет» и в который раз подумал о том, что мораль нынче и гроша ломаного не стоит.

Один из судебных экспертов протянул Стедману толстый регистрационный журнал. Патологоанатом одобрительно кивнул. Тогда вся остальная компания побрела прочь с пристани. Они шагали, ступая по похрустывающей гальке, вдоль берега и, миновав машину скорой помощи с бригадой врачей, уже весело обсуждали свои бытовые проблемы. Двигаясь по пустынной джорджтаунской улице, вымощенной булыжником, они, вероятно, плакались друг дружке в жилетку, жалуясь на своих сварливых жен. Они торопились позавтракать, возможно, дома, а скорее всего в уютной «Белой башне» на М-стрит. Киндерман взглянул на часы и кивнул. Разумеется. Именно в «Белой башне». Она работает круглосуточно. «Луис, пожалуйста, глазунью из трех яиц. Побольше бекона, ладно? И горячую булочку». До чего здорово устроиться сейчас где-нибудь в уютном и теплом местечке!

Вот они свернули за дом и исчезли из виду. Сразу же из-за угла донесся взрыв смеха.

Киндерман снова посмотрел на патологоанатома. К Стедману тем временем подошел сержант Аткинс, помощник Киндермана. Молоденький и тщедушный сержант носил поверх коричневого фланелевого пиджака морской военный бушлат, а на голове — черную морскую фуражку. При этом он натягивал ее на уши, пытаясь скрыть свою стрижку под «ежика». Стедман вручил сержанту регистрационный журнал. Аткинс кивнул и, отойдя немного в сторону, расположился на скамейке перед входом в сторожку. Он не спеша раскрыл журнал и принялся внимательно изучать записи. Тут же на скамейке сидели плачущая женщина и медсестра. Последняя ласково поглаживала женщину, пытаясь хоть как-то ее успокоить.

Стедман стоял теперь в одиночестве и, застыв на месте, не сводил глаз с женщины. Киндерман с интересом вглядывался в его лицо. «Итак, какие-никакие чувства ты-таки испытываешь, Алан, — про себя рассуждал он. — После стольких лет работы, после всех этих трагедий и насилия в тебе все-таки осталась некая субстанция, которая продолжает чувствовать. Это хорошо. Ведь и я точно такой же. Мы с тобой являемся частью великой тайны. Если бы смерть была так же естественна как, например, дождь, то с какой стати мы бы с тобой сейчас испытывали все это, Алан? Конкретно, ты и