Читать книгу "Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев"

больно ударился лбом о поручень переднего сиденья автобуса, когда шофер крутанул руль, съезжая с трассы на привокзальную площадь, и тут же резко дал по тормозам.

Горчичного цвета здание с колоннами дернулось и замерло, угрожающе нависнув над запыленным окном ЛАЗа.

Значит, вся эта история с помывочной в больнице, двойником и Борисом ему приснилась?

Получается, что так, впрочем, какое-то смутное ощущение, что он уже видел нечто подобное, проскочило.

Как вспышка.

Ладно, пустое…

С одной стороны, конечно, можно было выдохнуть с облегчением, но, с другой, был раздосадован совершенно, ведь так и не узнал – согласился ли его брат на предложение особистов стать его двойником, пусть все это и происходило во сне, но где-то в глубине подсознания вопрос так и остался без ответа, в подвешенном состоянии, если угодно, и отвечать на него можно было исключительно по своему усмотрению.

«Конечно, согласился! Было бы глупо отказываться!»

«Разумеется, не согласился! Как такое вообще могло прийти в голову!»

«Что за бредовый сон!»

Часы на здании вокзала показывали полдень.

Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:

«В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади… Вокзал… Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы… Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет… сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.

– Что вам угодно?

– Мне угодно, – говорю, – чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.

Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.

– Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.

– С чем?

– С колбасой, наверное…

Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить…». Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.

– Бутерброды кончились, – проговорил он с фальшивым трагизмом.

Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика… обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету…

Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.

Мужчины курили возле автобуса…

В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.

Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно… Я задремал».

Надеждам на то, что Сергею приснится продолжение сна о его брате и двойнике, не суждено было сбыться.

Какое-то время он даже пытался заставить себя восстановить сюжет прерванного неловкостью шофера сновидения, но ничего из этой затеи не получалось.

Голова гудела от духоты.

А в духоте, как известно, сны носят невразумительный характер, они отрывочны, туманны, балансируют на грани с явью, и уже невозможно разобрать, что есть реальность с ее провонявшим масляным прогаром салоном автобуса, а что есть сновидение, когда события отстают от времени, запаздывают, и картинка движется как в замедленном кино. Скорее, это были видения, фата-моргана, миражи сознания, частота возникновения которых вызывала дурноту:

– вот недовольное лицо жены Лены, которая, как всегда, говорит громко и внятно, не отводя глаз от собеседника: «Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь, – фальшива. Это лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок».

– вот улыбающееся лицо Леонида Ильича Брежнева, читающего по суфлеру собственное обращение к советским гражданам: «Мои воспоминания, конечно, не претендуют на полный охват событий. Главное, что мне хотелось передать на этих страницах читателю, – это чувство гордости за то, что в авангарде всех дел и свершений нашей Родины всегда идут коммунисты, наша славная партия».

– вот задумчивое лицо брата Бори, который молчит.

– вот печальное лицо отца Доната Исааковича Мечика, который перебирает письма от своего сына Сережи, останавливает внимание на одном из них, в котором написано: «Здесь стоит страшная жара. Пластилин у нас постепенно превращается в жижу… Папа, привези его, пожалуйста. А еще привези, если сможешь достать, шарики для пинг-понга. А то у нас есть три ракетки, а шариков нет».

– вот неподвижное лицо Самуила Яковлевича Маршака, который в недоумении слушает стихи в исполнении 13-летнего Сережи Мечика.

Под ветром лес качается,

И понимает лес,

Что там, где след кончается,

Сосновый будет крест.

А снег сверкает кафелем,

Дорога далека,

И смерть висит, как капелька,

На кончике штыка.

– вот лицо мамы, которая спрашивает с обреченным видом: «Тебя правда отчислили из университета? Ты действительно продал свое пальто? Ты будешь ужинать?»

– и вот наконец раскрасневшийся затылок водителя автобуса, который тщательно выбрит и, скорее всего, принадлежит бывшему военнослужащему, настолько он молодцеват и гладок, сообщает: «Станция Псков!»

Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:

«Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет… нас повезли в «Геру» – самый фешенебельный местный ресторан.

Я колебался – добавлять или не добавлять? Добавишь – завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось…

Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы».

Но когда они шумели? В каком году?

С этим, конечно, следовало бы разобраться – дело в том, что, сезонно работая экскурсоводом в Пушкинских горах в 76–77 годах, Довлатов, соответственно, посещал Псков дважды по пути к месту работы, и всякий раз город затягивал.

Так, в июле 76 года «завис» в Пскове на четверо суток, потому что, по собственному признанию, тут запил.

Сначала была злосчастная «Гера», потом бульвар, потом какие-то дворы с качелями, потом опять «Гера», потом привокзальная рюмочная, затем кафе-стекляшка у автостанции и наконец берег реки Великой. Здесь оказалось возможном прилечь в одну из вросших в песок «казанок» и закрыть глаза, чтобы ничего и никого не видеть, а главное, ни о чем не думать, о том, например, что тебе скоро уже 35 лет, а ты ничего не достиг, ничего не приобрел, кроме долгов, бесконечных семейных драм и ни к чему не ведущих связей, приобрел разве что отчаянную сродни хроническому заболеванию мысль о том, что никакой ты не писатель, а обычный графоман, который страдает любовью к словам как разновидностью паранойи. Вот, например, брат Борис, при том, что имел две судимости,