Читать книгу "Путь к себе - Франц Николаевич Таурин"

внимания на молча сидевшего Алексея. Он примостился в углу, наполовину скрытый от глаз стоячей, сваренной из отрезков круглого железа вешалкой, на которой висело полосатое зебрового цвета пальтецо машинистки и длинный задубелый брезентовый плащ с оттопыренным капюшоном.

За два года много новых людей появилось на стройке. Никто из ожидавших приема не знал Алексея Ломова, и это избавило его от ненужных вопросов и трудных ответов.

Машинистка Тоня, которая должна была помнить Алексея еще по прежней стройке, видно, не решалась заговорить с ним на людях, и ничто не отвлекало его от собственных тяжелых раздумий.

Он просидел на берегу, пока по тропке над обрывом не потянулись в карьер рабочие утренней смены. Больше всего страшась встречи с Анатолием Груздевым, экскаватор которого выбирал внизу под откосом выемку для левобережной врезки, Алексей поднялся и, далеко обходя всех идущих навстречу, ушел в лес. Слонялся там, дожидаясь начала работы в управлении строительства, хотя комары и особенно разбуженная солнцем мошка донимали до слез.

Он находился в состоянии того совершенного смятения, в котором невозможно даже мысленно отыскать выход из мрака той пропасти, куда сбросил сам себя.

Он все передумал, все перебрал в мыслях…

…То он шел с повинной к ней, к Фисе, понимая, как ни пытался ожесточить себя против нее, что во имя прошлого, всего того радостного и светлого, что у них было, во имя их сына она не оттолкнет его. Единственным упреком будет грустная усталая улыбка на ее до боли родных, раньше времени поблекших губах… И когда уже готов был сделать шаг по той дороге, которую только что прошел в мыслях, удерживал себя и заставлял повернуть в другую сторону, потому что на пороге небесно-голубого коттеджика встречал его самый лучший друг Толя… Толечка Груздев…

И тогда он снова рвался туда, к знакомому порогу, но уже с яростью в сердце, испытывая торжествующую боль и ужас восторга от сознания своей решимости стать мстителем, сразу и судьей и палачом… И тут же останавливал себя горькой усмешкой над собственным бессилием. Бессилием, вызванным страхом от одной мысли поднять руку на нее…

…То бежал — уже в третий раз — на крутой откос берега, туда, где один шаг в ревущую пустоту мог мгновенно избавить его от всех терзаний, разом положив конец всему… Такой исход был особенно заманчив. Так доказал бы он не только всем, но и ей, прежде всего ей, как она была неправа, как она была виновата перед ним. И это доказательство нельзя было бы уже ни опровергнуть, ни оспорить…

Так метался он от порога своего — когда-то своего! — дома до опасной кручи берега, не покидая крохотной полянки, вдоль и поперек исхоженной его ошалелыми от усталости ногами…

И все это время он знал, что пойдет только в одно место, только к одному человеку…

И вот он пришел, сидел и терпеливо ждал нелегкого, нет, не просто нелегкого, а трудного, очень трудного разговора…

На разговор с сердитым человеком, только что кричавшим там за обшитой кошмою дверью, идти было, может быть, труднее, чем решиться на самую отчаянную блажь, из тех, что лезли этой неспокойной ночью в его расхристанную душу. Но он знал, даже не столько знал, как ощущал, — только этот человек может спасти его от самого себя.

Потому что он верил в этого человека. Верил куда больше, чем в самого себя.

В кабинет входили люди и выходили вскоре. Долго за дверью, обитой рыжею кошмой, никто не задерживался. Но на смену побывавшим там и покидающим приемную приходили все новые и новые.

Алексей терпеливо ждал.

Тоня подошла к нему.

— Вы к Елисею Назарычу?

Алексей угрюмо мотнул головой:

— К нему.

— Велел прийти?

— Не велел.

Тоня понимающе кивнула и снова уселась за машинку. Когда вышел очередной посетитель, Тоня загородила дверь и сказала Алексею:

— Заходите, товарищ Ломов!

Алексею сперва показалось, что Кравчук нисколько не изменился за эти два года. Но когда он повернул голову и, сбычившись, глянул исподлобья на вошедшего, Алексей сразу разглядел набрякшие мешки под глазами, по-прежнему острыми и пытливыми. А когда, здороваясь, Кравчук вышел из-за стола, заметно стало, что он здорово погрузнел и оттого словно бы и ростом стал пониже.

Глядя сверху на невысокого, по юношески стройного Алексея, сказал:

— Вернулся.

— Так точно, Елисей Назарыч.

— Садись! — сказал Кравчук.

Помолчал и спросил:

— Сколько времени отдыхал?

— Два года.

— Где?

— Недалеко. На горнорудном.

— Чем занимался?

— Кайлил.

— Так. Что там, экскаваторов нет?

— Есть. На машинах вольные работают.

— Ясно. Машину не забыл?

— Что вы, Елисей Назарыч!

— Я говорю, свою машину не забыл?

Алексей потупился. Промолчал.

— Помнишь, значит. Хоть это хорошо… Так, слушаю… Проситься будешь на машину? Чего молчишь? За работой пришел?

— Нет… ну конечно, и за работой… Куда же без работы…

Кравчук сдвинул выгоревшие брови.

— У тебя что, каша во рту? Не узнаю. Или тебя за два года так перемололо?

— Не за два года, Елисей Назарыч… За пять минут.

Кравчук пристально посмотрел на Алексея. Как будто нехотя разжал плотно сомкнутые тонкие губы.

— Говори толком!

Алексей стал рассказывать. Сначала медленно, словно через силу выталкивая отрывистые слова… Потом растравило чуть присохшую вчерашнюю рану, и мысли стали обгонять торопливую бессвязную речь.

Кравчук, болезненно морщась, слушал его, стиснув в большой волосатой руке толстый синий карандаш.

— …Сама ведь призналась, Елисей Назарыч!.. Сама… Ушел я… Ушел от нее… и хорошо, что ушел… хорошо… а то убил бы я ее!..

— Щенок!

Толстый карандаш хрустнул в волосатой руке. Обломки с силой ударились об пол.

— Щенок! Тебе ноги целовать у нее! Да если пальцем ее тронешь!.. Задушу своими руками!

Но Алексей уже выплеснул все и погас. Сидел опустив голову. Ударь его сейчас, бей смертным боем, — наверно бы, и рукой не заслонился… Даже легче стало бы…

Кравчук понял его состояние.

— Совсем ты очумел, Алексей Ломов… — Бас Кравчука уже не гремел, а рокотал мягко, сочувственно. — Жалко мне тебя. Понял, жалок ты мне!.. Я тебя не первый день знаю. Сколько мы с тобой работаем? Скоро десять лет? Так? Знаю тебя как облупленного. Знал. А теперь не узнаю. Ты и раньше спотыкался часто. Все выше себя прыгнуть норовил. Сколько раз я тебе говорил: широко шагаешь, штанов не разорви!.. Так, черт тебя побери? Там блажь была, но и сила была. Сила играла! А теперь? Кто ты теперь? Мокрая курица!.. Как ты мог подумать, что Анфиса тебя променяет на другого!..

Кравчук порывисто встал, едва не уронив стул, подошел к окну. Отвернулся от Алексея, будто и смотреть