Читать книгу "На Верхней Масловке - Дина Рубина"

По мастерской разгуливала молодая женщина.

Ай-яй-яй, вот вам и супруга — не знает, что Матвей терпеть не может, когда во время работы кто-то слоняется за спиною. Вот вам и распределение отношений внутри семьи.

На обшарпанном, без скатерти круглом столе лежали в плетенке дорогие конфеты и печенье, стояли масленка, тарелка с нарезанным хлебом. Неужели старуха успела занять денег? Когда? И кто успел сбегать в магазин? Не Матвей же — его нельзя обременять мирскими заботами.

— Петя, глянь, какую модель отхватил себе Матвей, — сказала старуха. — Простите, милая, опять забыла ваше имя…

— Нина, — невозмутимо ответила женщина. — А впрочем, зовите как вам удобно.

Отлично. Вполне в духе могучей старухи — двадцать раз переспрашивать имя. Такое может вынести не каждый человек.

— Я слышал, не только модель, — он любезно скривил губы, — но и жену.

— Ну, это — так, заодно, — быстро ответила она, не глядя на Петю. — Между прочим…

У нее хорошая реакция, и, кажется, она не глупа, если не надулась на старуху за бестактность… Можно ли назвать ее красивой? Пожалуй, да, хотя ему нравятся женщины другого типа. У этой слишком подвижное лицо, слишком энергичная мимика. И глаза очень живые и очень трезвые. Для женщины — слишком трезвые. Неги — вот чего ей недостает…

— Нина очень черная, ты не находишь, Петя?

«Старая дура, вот ты кто».

— Это называется — брюнетка, Анна Борисовна, — сухо ответил он.

— Да, слишком черная. Но для живописи это хорошо, — добавила старуха.

Матвей поднял голову и улыбнулся жене.

— У меня цыгане в роду, — спокойно пояснила Нина.

— А, понятно, почему вы так красиво, так самозабвенно курите… Но цыганки прежде курили трубку. Вы попробуйте, получится оригинально… А я никогда не была ханжой. Я и пила бы, и курила, но у меня всю жизнь было слабое сердце.

— Со слабым сердцем до вашего возраста не доживают, — заметил Петя едко.

Нина ходила вдоль стеллажей, уставленных скульптурами.

— Это Паустовский? — спрашивала она. — Верно? — И удовлетворенно кивала. — А это Брюсов. Да? Он позировал вам? В каком году?

— А черт его знает, не помню, — отвечала старуха, не поворачивая головы.

— Паустовский — в пятьдесят девятом, Брюсов — в двадцать первом, — сказал Петя.

Он ненавидел, когда старуха прикидывалась, будто ей все равно, что думают о ее работах. Впрочем, он несправедлив: старуха никогда не прикидывается ни перед кем. Она естественна в любых обстоятельствах. Просто сейчас она поглощена таинством сотворения портрета. Она позирует великому Матвею.

— Черт! — пробормотал Матвей, хмурясь. — Темно… На сегодня — все, Анна Борисовна. — Он помедлил, положил на холст еще два мазка и, яростно оторвав кусок газеты, принялся скрести мастихином палитру.

Нина остановилась за его спиной и долго глядела в холст.

— Плохо, плохо… И эта кофта ядовито-зеленая! — добавил Матвей. — Анна Борисовна, неужели другой нет?

— Нет, милый. Вы же знаете, я — женщина-урод, никогда не интересовалась тряпками. Это, разумеется, патология. Нина, вы интересуетесь тряпками?

— Конечно!

— Ну а я всю жизнь была уродом. В Париж приехала в старой юбке, вывезенной из Ростова.

Вообще одета была, по всей видимости, ужасно. Носила я тогда две косы, а со лба свисала длинная прядь. Когда по утрам шла в студию — лепить, то рабочие на Монпарнасе часто хватали меня за эту прядь и весело предлагали: идем со мной спать. Представляете, на кого я была похожа!..

— В каком году это было? — живо спросила Нина.

— Это было… Вы будете смеяться — это было в четырнадцатом году… Матвей, ну покажите же портрет!

— Да там еще смотреть не на что, Анна Борисовна! — Он действительно был недоволен портретом. Матвей, как и старуха, никогда не прикидывался. Он неохотно снял портрет с этюдника и поставил на пол, к столу, против окна. И отошел опять — чистить палитру. Старуха нащупала палку, тяжело поднялась с кресла и, доковыляв до раскладушки, опустилась на нее, шумно дыша. Минут пять она молча разглядывала подмалевок.

— Смотрите-ка, это рыло еще что-то о себе воображает, — бормотала она, всматриваясь в свое лицо на портрете. — Да… рука Матвея уже видна… Нина, вы знаете, что Матвей — гений?

— Других не держим, — ответила та невозмутимо.

— Анна Борисовна, я же просил! — поморщился Матвей.

Он не кокетничал. Кажется, этими вечными провозглашениями Матвеевой гениальности старуха осточертела ему.

— Да, гений, — твердо продолжала старуха, не обращая внимания на его гримасу. — Художник масштаба эпохи Возрождения.

Матвей вдруг засмеялся невесело и выбил короткую чечетку на гулком цементном полу мастерской.

— Ладно, — сказал он, — не выпить ли чаю по этому поводу?

— Петька, поставь чайник! — велела старуха. Ну конечно: Петька чайник поставь, Петька сбегай в магазин, Петька прислужи высоким гостям — гению с супругой.

— Давайте я похозяйничаю, — просто сказала Нина. Быстро набрала в огромный, тускло-жестяной чайник воды, поставила на плитку.

— Матвей, что вы думаете о живописи Руо? — Анна Борисовна взяла со стула, заваленного альбомами, папками, книгами, толстый альбом «Руо». — Идите сядьте рядом. Прежде чем мы встретимся с вами в иных мирах, мне бы еще хотелось понять что-то в живописи.

Матвей присел к ней на раскладушку, и они уткнулись в репродукции.

Нет, полюбуйтесь — ей важно услышать мнение Матвея о живописи Руо. Вот уже полчаса, как Петя вернулся, а она даже не поинтересовалась, чем решился вопрос. Он два месяца ищет работу, он совершенно отчаялся, а ее — нет, ей-богу! — интересует живопись Руо. И этот гений хренов тоже: чихать ему на жену; она, бедняга, томится и наверняка не чает уже сбежать отсюда, — влез по уши в свои заумные рассуждения и никого не видит, не слышит. Да, этим двоим никто не нужен, никто.

— …Я думаю, на Руо оказали влияние и витражи Шартра, и романские примитивы. И в этом смысле его интересно сопоставить…

— Чайник вскипел! — громко объявила Нина.

…За чаем старуха опять рассказывала о Париже. Признаться, он любил, когда у старухи развязывался язык. Конечно, он в сотый раз слушал все это, но надо отдать ей должное — рассказывала старуха каждый раз внове, просто и небрежно, так же как вспоминала Ростов своего детства и Нахичевань, куда ездила из Ростова на конке. Он следил за ее рассказами ревниво, спешил вставить детали, которые она опускала. При этом машинально делал бутерброды и раздраженно подкладывал их в ее тарелку.