Читать книгу "Русский Гамлет. Трагическая история Павла I - Михаил Вострышев"

3. Религиозное воспитание великого князя было особенно тщательно. Кроме своих уроков, архимандрит Платон, бывший впоследствии украшением нашей Церкви, занимался каждое воскресенье и каждый праздник благочестивым чтением с учеником своим. Он был допущен в его общество и часто обедал у него, вследствие чего отношения великого князя к своему законоучителю и духовнику были не только в известных случаях духовные, а в других официальные, но постоянно и вне духовно-служебных обязанностей имели характер задушевный. Платон говорил проповеди при дворе. Истины, которые он высказывал во имя слова Божия, имели самое лучшее и благотворное влияние на ум юного великого князя и на весь двор».[2]

Излишняя откровенность Панина с воспитанником оказала великому князю, кроме нужных познаний, и медвежью услугу. В мальчике росло убеждение, что отец пострадал несправедливо, а мать похитила его власть, которая по дедовским обычаям и допетровским законам должна была переходить от отца к старшему сыну. Но даже по изменениям Петра I к закону о престолонаследии, Екатерина Алексеевна могла воссесть на царский трон только по завещанию императора Петра III, чего, конечно же, никогда бы не случилось. И эти чувства, посеянные в душе мальчика воспитателем, великому князю пришлось таить в себе тридцать с лишним лет!

Среди других наставников Павла Петровича следует выделить Семена Андреевича Порошина. Он состоял при наследнике престола с середины 1762 года. В 1768 году, вследствие дворцовых интриг, он был удален от двора, получил в командование пехотный полк и скоропостижно скончался 12 сентября 1769 года, на 29-м году жизни. По поводу его преждевременной кончины историк С.М. Соловьев заметил: «Исчез один из самых светлых русских образов второй половины XVIII века, начато было хорошее слово, хорошее дело и порвано в самом начале».

Хорошее слово — это дневник Порошина о своей службе при Павле Петровиче, хорошее дело — обучение великого князя.

Чтобы понять и объяснить порою странные и непоследовательные поступки и приказы сорокадвухлетнего императора Павла I, нужно внимательно вчитаться в слова сдержанного и наблюдательного Порошина, посвященные десятилетнему цесаревичу.

«Давно уже, давно, т. е. в 1762 году представлялось ему, что двести человек дворян набрано, кои все служили на конях. В сем корпусе был он в воображении своем сперва ефрейт-капралом, потом вахмистром, и оную должность отправлял еще в то время, как мы отсюда в оном годе в Москву ехали. Вот как мы издалека взяли историю воображения его высочества! Из оного корпуса сделался пехотный корпус в шестистах, потом в семистах человек. В оном его высочество был будто прапорщик. Сей корпус превратился в полк дворян, из 12000 человек состоящий. Тут его высочество был поручиком и на ординации у генерала князя Александра Голицына. Отселе попал он в гвардию, в Измайловский полк, в сержанты, и был при турецком посланнике. Потом очутился в сухопутном кадетском корпусе кадетом. Оттуда выпущен в Новгородский карабинерный полк поручиком, а теперь в том же полку ротмистром. Таким образом, его высочество, в воображении своем переходя из состояния в состояние, отправляет разные должности, и тем в праздное время себя иногда забавляет».

Павел Петрович составлял списки всех войск, в которых воображал себя на службе, назначал туда полковников из числа офицеров, которых знал лично, а Порошина над всем «оным в воображении пребывающим войском изволил учредить шефом».

Под обаянием обычаев рыцарской чести, вычитанных в «Истории об ордене мальтийских кавалеров», он мечтал сам стать мальтийским кавалером или посланником на Мальте. Благодаря необыкновенной силе воображения, переносившей его в любое время в воображаемый мир, великий князь легче уживался с повседневной тусклой реальностью.

Подобно большинству исключительно впечатлительным натурам, Павел Петрович легко привязывался к людям, но и быстро остывал почти ко всем новым друзьям. «Его высочество, — записывает Порошин, — будучи живого сложения и имея наичеловеколюбнейшее сердце, вдруг влюбляется почти в человека, который ему понравится. Но как никакие усильные движения долго продолжаться не могут, если побуждающей какой силы при том не будет, то и в сем случае оная крутая прилипчивость должна утверждена и сохранена быть прямо любви достойными свойствами того, который имел счастье полюбиться. Словом сказать, гораздо легче его высочеству вдруг весьма понравиться, нежели навсегда соблюсти посредственную, не токмо великую и горячую от него дружбу и милость».

Впечатлительностью и неверием в то, что люди могут вымолвить заведомую ложь, следует объяснить легкое согласие Павла Петровича с чужим мнением. (Даже став императором, Павел I так и не научился лгать, чем резко отличался от своих предшественниц на царском троне.)

«Примечу, — записывает Порошин, — что часто на его высочество имеют великое действие разговоры, касающиеся до какого-нибудь отсутствующего, которые ему услышать случится. Неоднократно наблюдал я, что когда при нем говорят что в пользу или похвалу какого-нибудь человека, такого человека после увидя, его высочество особливо склонен к нему является. Когда же, напротив того, говорят о ком невыгодно и хулительно, а особливо не прямо к его высочеству с речью адресуясь, но будто в разговоре мимоходом, то такого государь великий князь после увидя, холоден к нему кажется».

Во всех действия цесаревича, подмечал Порошин, замечалась нервная торопливость. Он спешил раздеться, чтобы лечь спать, поспешно усаживался за стол и наскоро проглатывал пищу, быстро ходил, а когда им овладевало какое-либо желание, старался исполнить его моментально, без рассуждений. Оттого и в характере его свили себе гнездо нетерпение и скоропалительная мелочная обида.

«За столом особливое сделалось приключение, — замечает наблюдательный Порошин. — Его высочество попросил с одного блюда себе кушать. Никита Иванович отказал ему. Досадно то показалось великому князю, рассердился он и, положа ложку, отворотился от Никиты Ивановича. Его превосходительство в наказание за сию неучтивость и за сие упрямство вывел великого князя из-за стола во внутренние его покои и приказал, чтобы он оставался там с дежурными кавалерами. Пожуря за то его высочество, пошел Никита Иванович опять за стол, и там несколько еще времени сидели. Государь цесаревич, между тем, плакал и негодовал».

К этим характеристикам можно добавить, что по ним нельзя определить, вырастит ли из мальчика талантливый государственный деятель или никчемный неврастеник. Зато из следующей сцены можно заключить, что уже с детства в характере Павла Петровича таились зачатки по-настоящему здравомыслящего человека.

Как-то утром великий князь пожелал надеть свой зеленый бархатный кафтан. Камердинер доложил, что кафтан уже стар, и не прикажет ли его высочество принести другой, новый. Но Павел Петрович гневно выслал его из комнаты, приказав не перечить, а исполнять приказание.

— А ведь Карла XII мы за упрямство не любим, — заметил находившийся тут Порошин. — Вы приказали, позабыв, что кафтан стар. А, когда вам подсказали, отчего бы не переменить своего мнения?