Читать книгу "Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери"

В любом случае, я никогда не принимал достаточно всерьез свое писательство, ни тогда, когда Сильвия говорила, что обожает меня, ни потом, когда плевала в меня сарказмом. Если я когда-то мечтал (ведь некоторые мечты забираются даже в самые скептически настроенные сердца) об этой идиллической картинке, то представлял себе следующее: писатель у себя в кабинете, возможно, с большим окном, желательно с видом на море, желательно с высоты утеса, беспощадно наказываемого непогодой.

Видно, что монахами становятся не по привычке: оказалось недостаточным обустроить гостиную у себя дома по стереотипу «кабинет пишущего писателя» (это ужасно, это причастие «пишущий» при писателе выглядит как удар в печень, ох! как все плохо со мной). Да, точно, моря и бури мне не хватает. Но у меня есть обычный стол. Стопка чистой бумаги, молящая о писательстве, с одной стороны стола, с другой — тетрадь для записей, пока еще без записей. Посередине — пишущая машинка, внушительный «Ремингтон» зеленого цвета, чуть меньше танка, но с такой же броней, как о ней шутили в Суде несколько лет назад.

Подхожу к окну, почти как к распахнутому навстречу бушующему океану, но на самом деле — навстречу ухоженному садику пять на четыре, и смотрю на улицу. Как обычно — никого. Лет тридцать назад на этих улицах было полно народу, молодежи, сейчас — пустыня. Молодежь разъехалась, старики сидят по домам. Как и я сам. Звучит смешно: возможно, нас много таких, у которых стол подготовлен для написания романа.

На самом деле в глубине души я подозреваю, что этот лист бумаги, который я с таким упорством заполняю словами, будет скомкан и брошен в противоположном углу комнаты, как и другие девятнадцать, которые ему предшествовали. Потому что, пока я трачу черновики, не могу избежать спортивного соблазна бросать их, дразня удачу, изящным движением кисти в плетеную подставку для зонтов, которая мне досталась уже не помню от кого. Меня наполняет энтузиазмом каждое попадание, и азарт пробуждается каждый раз, когда не попадаю. Это возбуждает мой интерес — сделать следующий бросок, как бы приблизить отдаленную возможность: вдруг именно на этом листке и будет начало истории, которую, как предполагается, я тут собираюсь рассказать? Очевидно, что я так же далек от того, чтобы стать писателем, как и от того, чтобы превратиться в баскетболиста в шестьдесят лет.

В течение нескольких дней я пробовал найти ответы на некоторые важные для произведения вопросы, до того как начать его писать. Чего я и боялся (того, что сейчас со мной происходит) — как бы в этом вилянии хвостом перед печатной машинкой у меня не испарились последние капли смелости. Первое, что мне пришло в голову: хватит ли мне воображения, чтобы написать роман? Решение нашел в том, чтобы описывать все как было, ничего не придумывая, иначе говоря, рассказать правдивую историю, то, чему я был свидетелем. Поэтому я решил написать историю Рикардо Моралеса. По приведенным выше причинам и потому, что эта история не нуждается в добавлениях, и еще потому, что, зная ее достаточно, я отважусь довести дело до конца, не боясь постыдной необходимости начинать придумывать эпизоды, растягивать сюжет, дабы убедить читающего, что я не тяну резину начиная с пятнадцатой страницы.

Первая возникшая сложность после того, как я определился с темой: от какого лица вести повествование? Когда буду говорить о себе, буду говорить «я» или «Чапарро»? Может, уже этого подводного камня хватит на то, чтобы иссякла вся моя литературная потенция? Предположим, я выберу повествование от третьего лица. Может, так будет лучше, чтобы не подвергнуться соблазну перегрузить на себя слишком личные впечатления и переживания. Это для меня абсолютно ясно. Я не собираюсь устраивать собственный катарсис в этой книге или, точнее, в этом зародыше книги. Однако первое лицо для меня удобнее. Вернее, по опыту предполагаю, что так мне будет удобнее. А что я буду делать с теми частями истории, непосредственным свидетелем которых я не являлся? С этими частями, которые могу восстановить интуитивно, но в которых точно не уверен? Все равно их расскажу? Изобрету их от начала до конца? Или опущу?

Однако будем продвигаться постепенно. Сначала сделаем то, что проще. Начну от первого лица. У меня и так достаточно сложностей, чтобы искать новые на свою голову. И лучше рассказать то, что знаю, и то, что предполагаю, иначе никто ни черта не поймет, даже я сам. И еще одна дилемма — лексика: в прошлой фразе выскочило выражение «ни черта», как неоновая вывеска посреди мглы. Могу ли использовать грубые и невежественные слова или буду стараться их избегать? Черт возьми, сколько сомнений. А, вот, опять выскользнуло. В конце концов приходится прийти к выводу, что я — грубиян.

И что еще хуже — мне ясно одно: я буду рассказывать историю Моралеса, и ее нужно рассказать с самого начала. Но где оно, это начало? Хотя мои повествовательные приемы и оставляют желать лучшего, все же я в состоянии признать, что старое доброе «однажды, давным-давно…» в данном случае не годится. И что теперь? Где же начало? Не то чтобы у этой истории нет начала, проблема в том, что у нее четыре или пять возможных и совершенно разных начал. Молодой мужчина, целующий свою жену на прощание перед выходом на работу в коридоре дома, ведущем на улицу? Или два типа, которые дремлют на рабочих столах в здании Суда и подпрыгивают от испуга, когда вдруг пронзительно звонит телефон? Или молодая женщина, недавно получившая диплом учительницы, которая позирует с друзьями для групповой фотографии? Или сотрудник Суда, которым я являюсь и который почти тридцать лет спустя после всех этих возможных начал получает письмо от совершенно неожиданного отправителя?

Какое начало мне выбрать? Вероятно, оставлю их все, начну с какого-нибудь, а потом включу все остальные в том порядке, который покажется мне наименее рискованным. Может, и не так важно, если у меня ничего не получится. Сколько дней я уже потратил на это? И в худшем случае, если я все же уничтожу достаточное количество черновиков, то точно улучшу мой бросок на дальнюю дистанцию.

2

Последним днем, когда Рикардо Агустин Моралес завтракал вместе с Лилианой Колотто, был 30 мая 1968 года. До конца своей жизни Рикардо запомнит не только то, о чем они болтали, он запомнит, что они пили, что ели, какого цвета была ее ночная сорочка и как красиво освещал солнечный луч, падающий со стороны, ее левую щеку, когда она сидела там, на кухне. Когда Моралес впервые рассказал мне это, я решил, что он преувеличивает. Что он не мог запомнить такого количества деталей. Причиной моей недооценки было то, что я еще недостаточно хорошо его знал и игнорировал то, что Моралес, с присущим ему выражением лица объезженного идиота, на самом деле обладал таким колоссальным умом, памятью и способностью наблюдать, которые я вряд ли еще у кого встречу. У такой верности воспоминаниям был свой мотив. Этот человек вот так помнил все, что было связано с его женой.

В дальнейшем, когда Моралес решался рассказывать мне о себе, он говорил о человеке не выделяющемся, сером, с плоской судьбой. Моралес хладнокровно относил себя к тому типу людей, которые проходят через семью, школу и работу, не оставляя в душах окружающих никаких отпечатков. Никогда с ним не происходило ничего хорошего, ничего особенного, и ему это всегда казалось справедливым. И так до Лилианы. Потому что она была всем. Всем в самом полном смысле. Поэтому те воспоминания стали для него такими драгоценными, и не потому, что это утро было последним. Он берег воспоминания этого утра точно так же, как и всех предыдущих за тот год с небольшим, что они были женаты. Когда позже он мне рассказал в малейших деталях все, что происходило за этим завтраком, он не сделал это обычно, как делают все смертные, стараясь реконструировать какие-то следы иллюзии или вспоминая отрывки других похожих случаев, ситуаций и ощущений, которые уже давно потеряны навсегда. Нет. Моралес чувствовал, что Лилиана для него — это недопустимое счастье, не имеющее ничего общего со всей его остальной жизнью. И точно так же как нельзя нарушать равновесие космоса, так и он должен был потерять ее, чтобы все вновь встало на свои места. Каждое из его воспоминаний о ней было окрашено этим ощущением внезапного кораблекрушения, катастрофы, поджидающей за углом.