Читать книгу "Белоснежка должна умереть - Неле Нойхаус"

— Если тебе что-нибудь будет нужно, позвони мне, — сказала Надя на прощание, потом дала газу и умчалась.

А чего он, собственно, ожидал? Радостной встречи? Он стоял один посреди маленькой асфальтированной автостоянки перед зданием, которое когда-то было центром этого унылого захолустья. Некогда белоснежная штукатурка потемнела и потрескалась, выцветшая надпись «Золотой петух» стала почти неразборчивой. На входной двери, за надтреснутым матовым стеклом, висела табличка, на которой полинявшими буквами было написано: «Временно закрыто». Отец когда-то говорил ему, что закрыл трактир, и объяснял это своими проблемами с позвоночником, но Тобиас чувствовал, что принять это тяжелое решение его заставили какие-то другие причины. Хартмут Сарториус, трактирщик в третьем поколении, был предан своему делу душой и телом. Он сам был и мясником, и поваром, и виноделом и ни разу не позволил себе из-за болезни бросить хозяйство хотя бы на день. Наверное, посетители просто перестали к нему ходить. Никто не хотел обедать или тем более отмечать какие-то торжества у отца убийцы.

Тобиас тяжело вздохнул и пошел к воротам. Вид двора привел его в ужас. Там, где когда-то в летние месяцы под мощным раскидистым каштаном и в живописной, увитой диким виноградом перголе стояли столы и стулья, между которыми бойко сновали официантки, теперь царили запустение и печаль. Тобиас обвел взглядом беспорядочные нагромождения старой ломаной мебели и мусора. Пергола наполовину обрушилась, дикий виноград засох. Никто не сметал в кучу опавшие листья каштана, контейнер для мусора явно давно уже не выставлялся на улицу — рядом с ним успела вырасти зловонная гора полиэтиленовых мешков с мусором. Как родители могли жить здесь? Тобиас почувствовал, что его покидают последние крохи мужества, с которыми он сюда приехал. Он медленно прошел сквозь этот хаос к крыльцу дома, поднял руку и нажал на кнопку звонка. Сердце его билось уже у самого горла, когда дверь нерешительно приоткрылась. При виде отца на глаза у него навернулись слезы, и в то же время он почувствовал, как в груди закипает злость — на себя и на людей, бросивших его родителей на произвол судьбы, когда он сел в тюрьму.

— Тобиас!..

Осунувшееся лицо Хартмута Сарториуса, не имевшего ничего общего с прежним Сарториусом, живым, уверенным в себе человеком, осветила слабая улыбка. Некогда густые темные волосы поседели и заметно поредели. Сгорбленная фигура красноречиво говорила о том, как тяжело было бремя, взваленное на него жизнью.

— Я… хотел тут немного навести порядок, но мне не удалось отпроситься с работы и…

Он замолчал, улыбка на его лице погасла, он просто стоял сломленным стариком перед сыном, пристыженно избегая его взгляда, потому что сознавал неприглядность представшего ему зрелища. Тобиас не выдержал, это было выше его сил. Он неловко обнял этого чужого, изможденного, бесцветного человека, в котором лишь с трудом узнал отца. Через несколько минут они смущенно сидели друг против друга за кухонным столом. Им надо было столько сказать друг другу, но при этом любое слово казалось кощунством. Пестрая клеенка на столе была усеяна крошками, окна заросли грязью, засохший цветок в горшке на подоконнике уже давно проиграл свою отчаянную битву за жизнь. В кухне было сыро и неуютно, пахло прокисшим молоком и застарелым сигаретным дымом. Со дня его ареста шестнадцатого сентября 1997 года здесь не переставили ни один стул, не перевесили ни одну картину. Но тогда здесь все сверкало чистотой, было светло и уютно; его мать была хорошая хозяйка. Как она могла допустить такую разруху?

— А где мама? — первым нарушил молчание Тобиас.

Он заметил, что вопрос смутил отца еще больше.

— Мы… сначала хотели тебе сказать, но потом… потом подумали, что будет лучше, если ты этого не узнаешь… — не сразу ответил Хартмут Сарториус. — Твоя мать пару лет назад… ушла. Но она знает, что ты сегодня должен был вернуться домой, и рада будет тебя видеть…

Тобиас смотрел на отца непонимающим взглядом.

— Что значит… ушла?

— Нам пришлось несладко, когда ты… когда тебя забрали. Эти бесконечные разговоры да пересуды… Она в конце концов не выдержала. — В его голосе, надтреснутом и тихом, не было упрека. — Четыре года назад мы развелись. Она теперь живет в Бад-Зодене.

Тобиас проглотил комок в горле.

— Почему же вы мне так ничего и не сказали? — почти шепотом произнес он.

— Это ничего бы не изменило. Мы не хотели тебя расстраивать.

— Значит, ты живешь здесь один?

Хартмут Сарториус кивнул и принялся ребром ладони перекатывать по столу крошки, сметать их в какие-то фигуры и вновь разгребать в разные стороны.

— А свиньи? Коровы? Как ты со всем этим управляешься один?

— Скотину мы давным-давно распродали. Я немного занимаюсь огородом… И работу я нашел хорошую, в Эшборне, на кухне.

Тобиас сжал кулаки. Каким слепцом он был, думая, что жизнь наказала только его! До него никогда по-настоящему не доходило, как досталось из-за него родителям. Навещая его в тюрьме, они искусно делали вид, что все по-прежнему, что у них нормальная, благополучная жизнь, которой, оказывается, и в помине не было. Одному богу известно, чего им это стоило!

Бессильная злоба так сдавила ему горло, что стало трудно дышать. Он поднялся, подошел к окну и уставился невидящим взглядом в пустоту. Его намерение, проведав родителей, уехать куда-нибудь подальше от Альтенхайна и начать новую жизнь улетучилось, бесследно исчезло. Нет, он останется здесь, в этом доме, в этой проклятой дыре, где его родителей заставили страдать, хотя они ни в чем не были виноваты.

* * *

В «Черном коне» негде было яблоку упасть. Гул, стоявший в обшитом деревом зале, вполне соответствовал количеству посетителей. За столиками и у стойки собрался чуть ли не весь Альтенхайн — явление необычное для раннего вечера в четверг. Амели Фрёлих, ловко маневрируя в толпе, доставила к столику номер девять три порции шницеля по-охотничьи с жареным картофелем, расставила тарелки перед гостями и пожелала приятного аппетита. В другой день кровельщик Удо Питч и его дружки не преминули бы отпустить пару идиотских шуточек по поводу ее внешности, но сегодня она могла бы обслуживать их голой, и они бы даже не обратили на это внимания. В зале царило такое острое напряжение, какое бывает разве что во время трансляции матча Лиги чемпионов. Амели навострила уши, когда Герда Питч наклонилась к соседнему столику, за которым сидели Рихтеры, владельцы продуктового магазина на Хауптштрассе.

— …видела, как он приехал, — донеслись до нее слова Марго Рихтер. — Это ж какую надо иметь наглость! Притащиться сюда как ни в чем не бывало!

Амели вернулась в кухню. Перед окном раздачи Розвита ждала ромштекс для Фрица Унгера, столик номер четыре, средней прожаренности, с луком и маслом с пряностями.

— Что это у нас здесь сегодня за собрание? — спросила Амели свою старшую коллегу, которая, сбросив ортопедический башмак, незаметно чесала правой ногой левую, пестревшую варикозными прожилками.