Читать книгу "Чужой: Эхо - Мира Грант"

Отцу, конечно, виднее. Он ведь доктор Джон Шипп, второй по величине ксенобиолог в обозримой Вселенной. Если он не может предсказать, какой фортель выкинет иномирная форма жизни, то обращается к лучшему в своем деле ксенобиологу-бихевиористу[2], то есть к моей маме, доктору Кэтрин Шипп. На двоих у них больше степеней в области чудной инопланетной биологии, чем иголок у ежа.

Правда, нам с Виолой от этого – одни проблемы. Наши родители – независимые, так сказать, подрядчики, то есть они прошли все курсы, необходимые для получения стабильной и хорошо оплачиваемой работы в одной из мегакорпораций. Мама даже как-то совершила вылет с Колониальной морской пехотой – у этих ребят есть доступ в запретные миры с жуть какой дикой природой, которую не всякому дают исследовать, – и научилась отменно стрелять, что, знаете ли, не дает относиться к ней снисходительно. Но, несмотря на все вышесказанное, родители решили выбрать себе работу по душе, предпочтя свой интерес банальной стабильности.

Сдается мне, любые более или менее ответственные родители двойняшек скорее устроились бы туда, где им больше заплатят, – но только не наши с Виолой. Они полетели туда, где настоящая наука. То есть прямиком на затерянные в космической бездне планеты, где ни флора, ни фауна пока что не описаны, не изучены и не занесены в справочники. Мы с Виолой успели пожить в пятнадцати разных колониях. И по-моему, наши родители были бы только счастливы, если б этих колоний было вдвое больше. Им хотелось узреть своими глазами, что законы природы и эволюции вытворяют на дальних рубежах, и у нас с сестрой не оставалось другого выбора, кроме как покорно следовать за ними.

Я вышла из зарослей и оказалась в периметре вокруг нашего дома. В колонии, где мы жили, все буквально помешаны на проблеме повторного использования, переработки и «минимизации воздействия человечества на галактику». Красивые слова. Не так-то красиво все это выглядит, когда львиные черви вдруг выскакивают из-под земли и утаскивают вашу любимую кошку к себе в нору. В день переезда родители выжгли все в радиусе десяти ярдов от дома и залили площадку быстросхватывающимся металлопластиком. Вещество твердеет, попадая в кислородную среду, и становится очень прочным – его можно применять даже в условиях вакуума. При этом оно распадается при воздействии специальных биоразлагаемых соединений. Когда мы покинем планету, рана, оставленная нами на ее лице, заживет, и к концу первого вегетационного периода[3] не будет никаких признаков того, что мы когда-либо были здесь.

Порой думаешь: мы, как призраки. Не оставляем после себя и следов – ни в одном из посещенных миров. И никто не будет тосковать по нам, когда мы снова исчезнем.

Глава вторая

Виола

В пяти футах от края периметра дом обнесен электрическим забором. Он гудит и потрескивает. Только так можно удержать на безопасном расстоянии тех, кто способен доставить нам неприятности. Я подняла руку, чтобы датчики поймали сигнал идентификационного браслета. Раздался щелчок, ток отключился, и две секции забора разъехались в стороны, пропуская меня.

Но это не единственное средство защиты. Всякий, кто хочет попасть в дом, еще должен вручную ввести код доступа, а его папа меняет каждую неделю. Никогда не могла понять, почему он так много внимания уделяет безопасности – как будто на нас идет охота, ей-богу. Мы ведь биологи. Без нас колонию трудно будет содержать. Да если на нас и нападут, то произойдет это, когда мы выйдем за периметр, а никак не дома.

Наш дом – стандартная приземистая жилая коробка с прочными стенами. Крыша – вся в солнечных батареях, окна – обманчиво большие и почти всегда закрыты: пыльца у местных растений ужасно едкая, а у Виолы аллергия. Иногда ее организм совсем разучивается дышать, и в такие моменты мне кажется, что я должна дышать за нас обеих. Я вдыхаю и выдыхаю воздух и молюсь, чтобы ее легкие вспомнили то время, когда мы все делали вместе, когда между нами не было различий. Если я могу жить, Виола тоже сможет. Она просто должна вспомнить, как это делается.

Вездехода нет – мама и папа работают в лесу, или, может быть, отправились в поселок докладывать губернатору о воздействии колонии на окружающую среду. Так или иначе, Виола сейчас одна, и я понятия не имела, как долго она одна. Взлетев по ступеням, я буквально на ходу ввела код замка. Дверь открылась, и я попала в гостиную – ее вид не менялся, сколько я себя помню. Диван, журнальный столик, экран для видеосвязи, полки с курьезными биологическими образцами и окаменелостями, собранными в десятке разных миров-колоний, семейные фотографии на стенах гостиной. Дома даже пахло всегда одинаково: сложной смесью консервирующих препаратов и земных специй. Порой, зуб даю, этот запах мне даже снится.

Когда я была маленькой, то думала, что мы перевозим дом с собой с планеты на планету. Теперь-то я понимала, что родители реконструировали его каждый раз, когда мы переселялись, размещая пожитки по-старому. Все-таки это место связывало нас, напоминало о том, что мы – одна семья. Что мы дома.

Кстати говоря…

– Виола! Я дома!

– Ложь! Все ложь и притворство… – донесся до меня голос сестры.

– Ты это подцепила из очередной мыльной оперы? – крикнула я как можно громче.

– Мелко мыслишь. Мне было скучно, и я читала стихи. Шекспир все еще крут.

– Всех нас переживет, – согласилась я, просунув голову в дверь. – Привет.

– Привет, – ответила моя сестра-близняшка с болезненной улыбкой.

Она устроилась на кровати с планшетом на коленях. На локте у нее кардиомонитор – с виду его можно принять за причудливое украшение, если не знать истинное назначение.

Боже, как она прекрасна.

– Видела что-нибудь интересное сегодня?

– Нет, только тебя вот сейчас вижу.

Мы родились абсолютно одинаковыми. Мы и сейчас почти одинаковые, даже несмотря на небольшие различия, внесенные самой жизнью. Мы обе бледные, как папа, хотя Виола гораздо бледнее: она-то никогда не выходит наружу. У обеих – белокурые волосы. Мама говорит, что мы недостаточно ценим это, явно намекая на ту паклю бурого цвета, что красуется у нее на голове. Ну уж такими она сама создала нас, что тут сказать. По мне – она должна быть в восторге от своей работы, а не завидовать тому, что нам чуть больше повезло в генетической лотерее.

Вот только забавно то, что у мамы карие глаза и каштановые волосы, у отца – рыжие волосы и голубые глаза, и по всем правилам биологии у них должны были родиться дети с каштановыми волосами, карими глазами и отменным здоровьем, а родились в итоге Виола и я. Мы обе, от волос до глаз, – какие-то обесцвеченные, будто кто-то играл с графическими фильтрами и забыл вернуть цвет, прежде чем сохранить работу. Порой я задавалась вопросом, не связана ли наша бледность с той генетической болезнью, что ест Виолу живьем с момента нашего рождения. Может, не зависть заставляет маму твердить, что наши шевелюры когда-нибудь, в конце концов, изменят цвет. Может, она сожалеет…