Читать книгу "Ноев ковчег доктора Толмачевой - Ирина Степановская"

Но, отдав последнее, Азарцев вдруг почувствовал себя легче. Хотя все равно Олю видел редко: ему было стыдно за себя, за свою неприкаянность, за то, что позволил все у себя отобрать, – но изменить он ничего не мог.

Приблизительно раз в месяц он звонил дочери, и когда они встречались где-нибудь в метро, неловко совал ей в руку деньги.

– Да мне не надо, папа, мне мама дает. – Оля смотрела на него как на больного, так, во всяком случае, казалось Азарцеву. Он поворачивался и быстро уходил.

Эти ежемесячные деньги для Оли тоже регулярно выдавала Тина. Это она взяла на себя труд сдать Володину квартиру, общаться с арендаторами, и она же решила деньги от аренды делить пополам. Половину – Оле, а другую половину – им с Азарцевым на жизнь. Тина посчитала, что это будет справедливо. Она смотрела на свой маленький Ноев ковчег, как раньше на отделение реанимации, которым когда-то заведовала, – очень ответственно.

Ее, брызжущую после операции любовью к жизни и всему миру, тяготило молчаливо-созерцательное времяпрепровождение Азарцева, но она все ждала, что вот-вот – и в Володе что-то изменится. Она была терпелива и вспоминала себя, свое состояние. «Мы просто поменялись ролями», – думала Толмачёва. Ей ведь тоже невмоготу было после краха ее отделения, после предательства бывшего мужа[3]. Может быть, и опухоль-то в надпочечнике у нее развилась после этого...

Тина понимала: у Азарцева депрессия. Сколько она продлится? Тина с тревогой вглядывалась в Володино лицо. Не бедность ее пугала. Что бедность? Тина надеялась, что пройдет еще немного времени, настанет весна – и она устроится на работу. Ничего, она их всех прокормит! Ее пугала скудость его чувств. Володя будто застыл – не жил.

Она его не узнавала. Куда подевались упругая походка, привлекательная стройность фигуры, мягкий улыбчивый взгляд? Теперь Азарцев передвигался, как молодой старик: ходил сутулясь, мелкими шагами, говорил негромко, ел без всякого аппетита, благодарил ее за всякий пустяк преувеличенно и как бы униженно и, казалось, не мог ни о чем думать, ни на чем сосредоточиться и ничего не чувствовал. Не возмущался несправедливостью, случившейся с ним, не горевал вслух, но не пытался что-то исправить – и категорически не хотел начинать все сначала.

– Хватит уже: дважды начинал, и дважды все рушилось. Первый раз – чуть не посадили, второй – чуть не убили. И оба раза все отобрали. Видно, предпринимательство – дело не мое.

«Что с ним будет?» От этих мыслей Тине становилось страшно. Обретя Володю, она очень боялась его снова потерять. «Мужчины гораздо слабее женщин. Труднее восстанавливаются, хуже адаптируются». Сколько раз на своей прежней работе она наблюдала – что-то не так, и... Сколько самоубийц привозили к ним в реанимацию! Большинство не выживали. И Тина гнала, гнала от себя эти ужасные мысли.

Однако когда Володя куда-то уходил, без предупреждения, как сегодня, и она оставалась в квартире одна, она чувствовала себя гораздо счастливее, чем с ним. Ничто не могло ее заставить перестать радоваться самым простым вещам: теплой пятнистой шерсти собаки, игре мыльной пены на тарелках или в ванной, каждому новому листочку комнатного цветка. И Тина переживала из-за этого, ругала себя: «Как могу я радоваться жизни, когда ему так плохо?» Но стоило Володе в очередной раз уйти – и радость изливалась из нее, как неудержимо прет из кастрюли забытое хозяйкой тесто, как лезут к солнцу одуванчики, как весной находит выход к земле по щелям талая вода.

И еще: когда Азарцева не было, Тина выпускала погулять из клетки мышонка Дэвида. Володя, проявляя лояльность к сенбернару, начисто отказывался признавать за личность мышь.

– Нельзя ли этого Дэвида кому-нибудь подарить? Подарил же тебе Барашков сенбернара? Я не за себя беспокоюсь, за тебя. Ты что, не знаешь, что мыши являются первейшими разносчиками гепатита? – тихим голосом спрашивал он.

– Если бы Дэвид был разносчиком, я бы давно уже заболела.

Она с сожалением сажала Ризкина назад в клеточку, а тот, оказавшись под замком, будто нарочно, сердито зыркал на Азарцева черными круглыми глазами. Когда Азарцев уходил из дома, Тина садилась на небольшой коврик возле дивана, подзывала к себе Сеню, доставала из клеточки Ризкина. Сеня клал голову ей в колени, Дэвид отправлялся гулять по ее рукам, по животу, по боку собаки – и в эти минуты душа Тины пребывала в покое и тихой радости.

Приходил Азарцев – Тина снова становилась грустна, молчалива, подыгрывала его настроению. Но на Азарцева никогда не сердилась. Исчезли ревность, обида и злость. «Он – несчастливый, – думала она. – Милый, умный, приятный, интеллигентный, но несчастливый. Не везет ему, за что бы ни взялся. И родители рано умерли, и женился неудачно, и с работой... – Тина вздыхала: – Да мы похожи. Мне ведь тоже в жизни не больно везло». Но, улыбалась Валентина Николаевна, она характером будет все-таки посильнее! И счастье, что Азарцеву нужна именно она, Тина, а не эта хамка – его бывшая жена. И она, Тина, обязательно должна помочь ему подняться и начать жить заново. Ведь он еще молод, сорок будет только на будущий год. Помочь Володе ощутить свою нужность, вернуться в профессию, получить возможность оперировать – это все может сделать только она. Но как? Этого она еще пока не знает.

Тина задумывалась: задача не из легких. И было очень важно, чтобы Азарцев действительно полюбил ее, Тину. Чтобы понял, что она и есть та самая единственная женщина в его жизни, без которой жизнь не в жизнь. Ведь она-то теперь любит его всей душой! Но пока, вздыхала Валентина Николаевна, она для него просто соломинка, за которую цепляется утопающий. Как бы она ни хотела, как бы ни старалась, не может пока достучаться до Володиного сердца. Он несет без нее свою муку. Может быть, стесняется рассказывать о своих мыслях, может, не хочет быть до конца откровенным... Кстати, Тину очень смущало, что и спали они тоже порознь, хотя и в одной постели. Как старики, под разными одеялами – не сплетаясь в объятиях, не находя наслаждения и умиротворения друг в друге. «Спокойной ночи» – и каждый сам по себе. Но что об этом думал Азарцев, она не знала, а спросить боялась.

3

В прошлом году Татьяне исполнилось двадцать семь. После почти двух лет жизни в Париже она внешне сильно изменилась. От «русских» форм осталось не так уж много (но худоба Таню не портила), исчезло роскошное платье из голубой чешуи, и лакированные туфли на высоченных каблуках, и блестящее кожаное пальто, в которых она ходила в Москве на работу в больницу. Как-то сразу Таня перестала укладывать волосы локонами, красить губы яркой помадой. И вообще вещей у нее стало мало: купленный на распродаже в «Галери Лафайет» классический брючный костюм с голубым топом, подходящий почти ко всем случаям, темная куртка, светло-серый шарф, сумка через плечо – вот и все. Но все равно, когда она шла по-весеннему теплым парижским утром от остановки автобуса через площадь к своей лаборатории, молодые афропарижане, вечно кучковавшиеся возле фонтана, провожали ее одобрительными взглядами.