Читать книгу "Дорога в декабре - Захар Прилепин"

То рыча, то хохоча Корин с отцом извлекли инструмент на белый свет, поставили ровно посередь двора, на фоне курятника. Пианино даже оказалось относительно настроенным.

Следом Корин принес целую кипу запыленных нотных тетрадей с разорванными и перепутанными страницами, на которых надорванный Моцарт все время зарывался меж нетронутого Мусоргского.

Отец за час-другой-третий приноровился к инструменту, и к вечеру уже играл одной рукой грибоедовский вальс.

Когда я забежал в избу попить, старуха, повернув голову в сторону дверей, откуда раздавались чудесные звуки, сидела с прозрачным, печальным и совершенно вменяемым лицом.

Я настолько испугался ее прояснившегося рассудка, что, ошарашенный, скорей вышел прочь на цыпочках, забыв о воде.

В тени пианино любили прятаться от солнца куры, а на черной, полированной спине инструмента так трогательно смотрелись порезанные огурцы, лук и трехлитровая банка самогона, с мутным видом которой у меня с тех ассоциировался полонез Огинского.

Когда мы вылезли из пристроя с ароматными автомобильными камерами, тринадцатилетняя, усевшись по-турецки, красила ногти на ногах.

— Дочь моя, — сказал Корин, — мы идем вниз по реке путем раскольников. Впрочем, едва ли ты знаешь, что такое раскольники. Скажем иначе: не хочешь ли ты совершить с нами немедленную прогулку босиком по воде?

— Олег, ты же видишь! — она кивнула на свои десять белых пальцев и кисточку, которой старательно возила туда-сюда по мелким, как мышиные зубы, ноготкам.

Дядю своего она называла просто Олег.

— Вижу, — отвечал Корин, — Но, не осознавая в полной мере связь между красными ногтями и нашей прогулкой, реагирую исключительно на твою интонацию, дочь моя. Итак, мы удаляемся одни, трое мужчин.

— … И одна порция пива, — добавил он, прихватывая с собой баклажку с разливной бурдою.

Мы спустили черные камеры в прозрачную воду. Отец легко подхватил меня под руки и усадил на одну из них, крутанув вокруг оси. Я засмеялся, потому что солнце щекотно махнуло хвостом по моим щекам.

Это было прекрасно: уже не жаркий, пятичасовой, такой милый и лопоухий день, блики на воде, отражение отца то слева, то справа от меня, стремительное скольжение вперед: когда отец толкал колесо, я чуть повизгивал от счастья…

…а тут еще смешной Корин!

У него никак не получалось с камерой — она то выпрыгивала, то выползала, то выныривала из-под него, и он валился в воду. Видимо, у Корина был серьезно нарушен центр тяжести. Может, он являлся редким обладателем свинцовой головы. Взмахивая руками, с измочаленной бородой и оскаленным в смехе красным ртом он появлялся на поверхности и благим матом ругал свой неподатливый скользкий круг.

— Я оседлаю тебя! — рычал Корин, — Я приручу тебя!

Отец хохотал. Он так редко смеялся — а тут прямо заходился от смеха.

На голову он надел панамку, куда спрятал полную пачку папирос и спички.

— Хорошо тебе, Захар, — кричал Корин, чуть отставая от нас, — В любом месте реки ты можешь идти пешком. Ты можешь идти посреди и поперек. Но я-то не могу! Я захлебываюсь этой обильной жидкостью.

Передвигаться посуху было почти невозможно — берега тонули в зарослях и кустах, песчаные откосы попадались редко. Но едва появлялась возможность, Корин, хватая свою пузатую камеру, выбегал на сушу и стремился обогнать нас по берегу, крича что-то несусветное и дикарское.

Не обращая на это внимания, попыхивая беломориной, отец шел по воде, и я катился впереди него по реке как солнечный зайчик.

— У тебя прозрачные уши, — вдруг сказал отец.

Я потрогал уши руками.

Он еле слышно засмеялся.

Все вокруг было таким теплым.

В очередной раз на берегу Корин попытался влезть в колесо и стал похож на престарелую балерину, решившую исполнить прощальный танец смерти. Ноги в узлах и бордовых веревках наводили веселый страх.

— Захар, я разодрал все лядвии об эти коряги! — хрипло голосил Корин, — Мои пятки в кровавых порезах!

Отец пыхнул дымком в ответ. Я зачерпнул ладонью струящееся, но никуда не уплывающее лицо отца.

С колесом на бедрах Корин ворвался в воду, но быстро перевернулся, взмахнув на солнце ногами. На его пятках действительно были заметны кровоточащие кривые.

Пивная баклажка ныряла вместе с Кориным. Выплывая, он вслепую хлопал по воде руками, пока не ловил искомое за горлышко. Скрутив пробку, отпивал.

— Может, вернемся? — спросил отец, когда Корин в очередной раз попытался, стоя на одной ноге, извлечь вторую и рассмотреть розовую пятку.

— Как можно, Захар? — вскричал Корин, — Как можно? Еще недолго! Я дойду! Путь к святыням не должен быть прост!

Спустя час поворачивать назад уже, казалось, не было смысла — вниз идти хотя бы по течению, а вверх — против течения. Тем более, что внизу, все ближе — археологии с вечерним, верилось, шашлыком из курицы или хотя бы с разогретыми на костре консервами в банках.

— Между прочим, — рычаще говорил Корин, — не далее как позавчера я задешево, практически за так, отдал этим археологам тридцать литров чистейшего самогона. И они, Захар, не могли его выпить. Тридцать литров!

Некоторое время мы шли молча.

— Захар, с каким наслажденьем я выпью сейчас сто грамм! — с предпоследней, но еще яростной бодростью, прокричал все более отстающий Корин, — Я даже не буду закусывать, Захар! Я выпью, закрою глаза и пойму что-то важное. То, что ты, Захар, уже, кажется, понял! А я еще нет, Захар! Мне нужно всего сто грамм для полноты осознания.

— У тебя спички есть? Ты брал! — спросил отец, оглянувшись.

— Промокли! — ответил Корин с хриплой печалью.

Отец бросил пустой коробок в воду, и он поплыл впереди нас.

Река петляла, словно пыталась сбежать и спрятаться от кого-то. Мы шли за ней по следу, едва поспевая.

Монастыри все не показывались.

Мне казалось, что монастыри должны быть похожи на мамонтов: у тех, и у других бурые, шерстяные, сильные бока, когда-то пробитые охотниками.

На солнце стали наползать вечерние тягучие тучи. Временами солнце напоминало подсолнух: черные внутренности и рыжая листва вокруг.

Появились первые вечерние комары. Чувствуя наше тепло, они летели из леса к нам на середину реки.

Раздавалось плесканье воды от движения отца и гулкие шлепки: это я бил себя по ногам и животу, оставляя красные кляксы.

Отец иногда поглаживал меня по голове: так он сгонял комаров, которых я не видел.

На своем теле комаров он почти не трогал. Или не чувствовал их, или не считал нужным делать лишние движения ради такой нехитрой боли.

По-над нашими головами неожиданно низко пролетела удивленная лесная птица.