Читать книгу "Моя сестра Роза - Джастин Ларбалестьер"

Когда я спрашиваю дедулю про его родителей, моих прадеда и прабабку, он говорит, что они были умными, амбициозными людьми. «Они сделали меня тем, кто я есть». Если это действительно так, то, возможно, и они были такими, как Роза. Дэвид говорит, что его дед и бабка были сломленными людьми. Что его дед никогда не смеялся и вечно все критиковал. Что бабка была неразговорчивой. Его дед бил дедулю так же, как дедуля потом бил Дэвида и Сола. Дедуля говорил Дэвиду: «Терпи побои и живи дальше: так ты станешь мужчиной». Возможно, это ничего такого не значит. В те времена все родители били детей. Дедуле нравится, что я занимаюсь боксом.

Дэвид говорит, что фашисты сломали жизнь его прадеду и прабабке. Что они потеряли родителей, братьев, сестер, кузенов, дядьев, теток, дедушек, бабушек, племянниц, племянников, друзей, знакомых, врагов. А еще ребе, свах, мясников, сапожников, портных. Все погибли во время Варшавского восстания. Или в Треблинке, в Собиборе, в Освенциме. Или от голода после войны. В конце концов их осталось трое: мои прадед с прабабкой и их маленький сын, дедуля. Травма тоже может лишить человека эмпатии, но только если он к этому генетически предрасположен.

Дедуля мало рассказывает о своей семье. Но есть один прапрапрадед – эти «прапра» никто не считает, – о котором он часто говорит. Меткий стрелок, великолепный наездник, отчаянный храбрец, любимец женщин. Возможно, он тоже был таким, как Роза. А может, и нет, может, он был полон эмпатии. То, что он ездил верхом и отлично стрелял, еще не делает его психопатом.

Если я когда‐нибудь стану отцом, на кого будет похож мой ребенок – на меня? Или на Розу? Этого нельзя знать заранее. Дело и в природе, и в воспитании. Нас определяет сочетание наших генов, морфология нашего мозга и окружающая среда. Наши гены – не только ДНК, с которой мы родились. Гены тоже могут подстраиваться под окружение. Морфология мозга не постоянна, мозг может перестраиваться по мере взросления человека, реагировать на травмы. Наше окружение – не только места, где мы растем, но и все те, с кем мы общаемся, и прежде всего родители, воспитатели, друзья, братья и сестры.

На нас может влиять жизненный опыт. Если ребенка похитили, да что там, даже если он просто встретился с кем‐то, прочел какую‐то книжку, посмотрел фильм, – даже такие простые события могут стать поводом для перемен. Бокс перестроил мой мозг, сделал меня быстрее и крепче. Все наши переезды, жизнь в Окленде и Веллингтоне в Новой Зеландии, в индонезийской Джакарте или в Бангкоке, столице Таиланда, изменили меня, пусть даже я толком не выучил ни индонезийский, ни тайский.

На улице темно. Мне нужно спать. Но я возбужден, голоден и зол. И у меня нет денег, только дедулина кредитная карточка. Интересно, что он скажет, если я за его счет куплю себе завтрак? Я могу сказать ему, что родоки забыли дать мне карманных денег, – что, кстати, чистая правда. В первый день Дэвид дал мне двадцатку, а с тех пор больше ничего. У меня осталась горстка монет.

Я уверен, дедуля будет счастлив. Ему понравится, что я не лажу с родоками, особенно с Салли. Сейчас мы с Розой вписаны в его завещание, а Дэвид не вписан. Салли в нем вообще никогда не было. Дедуля уверен, что, не будь Салли, Дэвид уже давно руководил бы какой‐нибудь крупной фирмой. Я пишу родокам, что планирую весь день осматривать город. Я не жду от них ответа. Я бегу дальше. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток.

Я вижу Соджорнер на пятичасовом занятии. Я едва не заснул, разминаясь перед занятием, но, когда заметил ее, усталость как рукой сняло. Она пришла с Джейми.

– Привет, – говорю я.

– Ты все еще собираешься в церковь?

Я киваю. Джейми хитро улыбается. Соджорнер говорит мне адрес и время. Мы оба держим в руках свои телефоны. У нее телефон старый и разбитый, прямо как у меня. Надо попросить у нее номер. Но рядом стоит Джейми. Церковь находится на Второй авеню, в нескольких кварталах от нашего дома. Значит, она тоже живет неподалеку? Начинается занятие, и я не успеваю дать ей свой номер.

Пишу родокам, что вернусь поздно. Не хочу их видеть. Ни их, ни Розу. Я болтаюсь в зале, чтобы дождаться семичасовых спаррингов. Ноги у меня словно налиты свинцом, но я полон сил и готов ко всему. Возможно, я вообще больше никогда не засну. И мне плевать. Интересно, Роза именно так себя и чувствует все время? Ей ведь на все плевать.

На спарринги остаются Соджорнер, Джейми, Тупорылый, еще четыре человека, которых я уже видел, но не знаю по имени, и шесть человек, которых я вижу впервые. Дайдо следит за порядком. Надо будет спросить у нее, сможет ли она заниматься со мной индивидуально. А потом вдруг я оказываюсь на ринге. Не то чтобы я принял решение. Это просто… случилось. Дайдо явно думает, что я для этого и пришел. Она спрашивает Соджорнер, может ли та выступить против меня. Соджорнер ухмыляется.

И вот я уже стою на ринге, в грязном шлеме, от которого пахнет пóтом сотен людей, надевавших его до меня, и с жесткой пластмассовой капой во рту, не подходящей мне по размеру: Дайдо держит ее в зале на всякий случай. Дайдо сказала, что капа продезинфицирована. Похоже, это правда, потому что на вкус она как отбеливатель.

Дайдо кивает. Мы с Соджорнер приветствуем друг друга, коснувшись кулаками. Она делает первый удар еще до того, как я успеваю приготовиться. Я моргаю и чувствую, что у меня сильно болит нос. Я не понял, какой рукой она меня ударила, правой или левой. И что это было – джеб, кросс, хук, апперкот? В левую щеку. Потом по ребрам. Значит, сначала джеб, потом апперкот. Кажется. Потом еще один. Потом снова в нос.

Пора перестать думать и начать смотреть. Пора взглянуть ей в глаза. Я двигаюсь. Она бьет мне в подбородок. Кросс. Я смотрю прямо на нее. Вижу, что сейчас будет еще один кросс. Я отклоняюсь влево, уворачиваюсь, отражаю следующий джеб, делаю вид, что отступаю. Я помню, как надо защищаться. Она правда меня бьет. Перчатками. По лицу. По телу. По носу. «Ой!» – не говорю я. Я мычу.

Я думаю, но не вижу. Когда я смотрю ей в глаза, то понимаю, какой удар она сейчас нанесет. Еще один кросс. Я подныриваю под ее руку. Кто‐то орет, но шлем приглушает звуки. Я уворачиваюсь. Отступаю назад, натыкаюсь спиной на канаты, делаю шаг в сторону. Боксер никогда не движется по прямой. А еще боксер не стоит на месте. Я резко отскакиваю в сторону.

Я раскачиваюсь, приседаю. Всего на миг запаздываю и не успеваю отразить удар. Кросс справа мне прямо в нос. Опять. Нос пульсирует. По лицу течет какая‐то жидкость. Кровь? Сопли? Пот? Наверное, пот. У меня жжет глаза. Я чувствую соль на губах. Но кровь ведь тоже соленая. Дайдо нас остановит, если у меня пойдет кровь. Пот ручьями стекает по лицу, затекает в рот, где и так полно слюны. Это из‐за капы. Мне хочется поскорее ее вытащить.

Я снова ныряю под удар. Едва не падаю. Отпрыгиваю в угол ринга, быстро оборачиваюсь, но она догоняет меня и обрушивает целый шквал ударов, которые я пытаюсь отразить, заблокировать, от которых пытаюсь увернуться. В основном я отступаю, чувствуя за спиной канаты, держа руки в перчатках перед лицом. Я заставляю себя отойти от канатов, подальше от ее ударов. Я смотрю Соджорнер в глаза, уклоняюсь, увиливаю. Вдруг я слышу звук гонга. Нашего гонга.