Читать книгу "Забыть нельзя помнить - Агата Горай"

После смерти Васьки я принял решение ни за кого не заступаться и прекратил рассказывать сказки о том, как все наладится, когда мы станем взрослыми. Я и сам в это больше не верил, полностью разочаровался в жизни и окончательно убедился в ее несправедливости и жестокости. Впервые я всерьез задумался над вопросом – как быть дальше: облегчить страдания с помощью веревки или доказать этому миру, что я сильнее? Доказать – было моим выбором.

Чтобы выжить, нужно было либо примкнуть к стае, либо перестать обвинять мать в том, что она меня родила, и взять жизнь в собственные руки, самому стать волком, а не ягненком. В свои одиннадцать мозги у меня работали на все тридцать.

Я начал усердно учиться, закаляться и заниматься на турниках. В самом начале подобный мой настрой только ухудшил положение – получать от шайки Кузьмы я стал чаще. Но вечного в нашей жизни не так много, и однажды пришел день, когда я сумел за себя постоять, избив Кузьму и его двоих рабов до полусмерти. Уж не знаю, кого нужно благодарить за крепкое телосложение и большие кулаки – мать или отца, но это единственное, за что я им благодарен.

Той же ночью, после избиения Кузьмы и его шакалов, прямо в кровати на меня напали около десяти парней, но я давно уже привык спать, сжимая в руке нож. Несколько ударов мне все же пришлось снести, но когда у кровати, плюясь кровью, упал один из нападающих, другие притихли.

– Этот выживет, – я указал головой в сторону корчащегося на полу парня, – я пырнул его в бок, в область, где нет жизненно важных органов. Но если кто-то из вас или вашей компании еще хоть раз попытается избить или убить меня, обещаю, что перережу глотку от уха до уха. Предлагаю вот что – вы оставляете в покое меня, а я вас. Мне безразлично, каким образом и как долго вы продолжите издеваться над другими ребятами, это их проблемы. А себя прошу оставить в покое. Всем нам известно, что здесь никто не станет разбираться в причинах смерти одного или десяти, им плевать на нас, они просто вывезут трупы и забудут о них. В стране война, и последнее, что интересует взрослых, – мы, бездомные дворняги. Так что либо вы живете сами по себе, а я сам по себе, либо рано или поздно нас всех отсюда вывезут в неизвестном направлении, и никто не узнает, где наши могилки.

Рука, сжимающая нож, дрожит, голос едва удается контролировать, я не уверен, что речь моя произведет должный эффект, но попробовать стоило. Несколько пар глаз смотрят на меня растерянно, несколько продолжают прожигать ненавистью, но никто не набрасывается.

– Лады, Жорик. – Заместитель Кузьмы, Андрюшка-«метр», плюнул на пол и, спрятав обе руки в карманах штанов, на несколько размеров больших, чем необходимо, не спеша прошел к выходу, а за ним и весь зверинец.

С этого часа жить стало куда проще. Клопы и вши никуда не исчезли, как и не улучшилось питание, не появилось больше такой необходимой одежды, мы все так же ютились на кроватях по двое, тяжело работали в мастерских и огороде, но я наконец мог себе позволить мечты о светлом будущем. Я понял, в этой жизни, о которой ты никого не просил, кроме тебя самого, о тебе позаботиться больше некому. Никто в целом мире не способен тебе помочь, если ты сам себе не поможешь. Одержимый мечтой стать в этой жизни кем-то и доказать всем, включая ту женщину, которая от меня отреклась, что я не зря топчу землю, я стал слеп к чужим судьбам.

В детдоме процветало насилие и бесконечные унижения старшими младших. Страшный автобус цвета весеннего чернозема появлялся в нашем дворе регулярно, увозя в неизвестном направлении очередную порцию свежего мяса для местных хищников. Моих сверстников, старших и младших мальчишек, избивали, насиловали, унижали и оставляли подыхать, но кого это могло волновать, когда в стране ежедневно погибали сотни взрослых мужей, детей, братьев и сестер? До трагедии государственного масштаба мне дела не было. Мне не хотелось стать героем, я не мечтал об окончании войны, я не думал о мире во всем мире, я мог думать только о себе, ведь больше думать о моей судьбе было некому.

Я старательно не замечал ничего вокруг, твердо веря только в одно – я выберусь из нищеты и навсегда забуду, что такое голод, холод и безнадега.

Павла Сыч (мама)

Декабрь 1953

– «Без права на восстановление из государственного педагогического университета имени Романа Романовича Романовского с позором отчисляется Сосулькина Тамара Михайловна. Наш вуз – не место для безнравственного поведения. Мы не позволим позорить имя педагога с большой буквы Романа Романовича, борца за светлое будущее молодого поколения, чье имя гордо носит наш вуз. Не позволим пятнать репутацию одного из лучших университетов страны аморальным поведением».

«НЕТ! – распутству в вузе! НЕТ! – безнравственности и разврату! НЕТ! – порокам и бесстыдству!» – звучало по всей территории университета, из каждого уголка, в котором был размещен громкоговоритель.

Вот уже неделю в университете только и разговоров, что о несчастной Тамаре – безнравственной и падшей девке, нагулявшей ублюдка, которая не постеснялась посещать занятия с пузом. На всех столбах и новостных досках непременно присутствует одно, а то и несколько объявлений о безнравственной Тамаре. Изо всех уголков трубят о распутной Тамаре. Во всех закоулках перемывают кости, осуждают и обсуждают развратную Тамару.

Забеременеть, не имея мужа, – лучше уж расстрел. Это страшно. Это уничтоженное будущее. Это жизнь с позорным клеймом во весь лоб. Это вечные насмешки и реки грязи за спиной. Честь – то, что не восстановишь, не купишь, не выиграешь в шашки. Пять минут сомнительного удовольствия взамен на жизнь в опале? Это ужасно, и точно не по мне.

Как хорошо не иметь потребности ни в любовных утехах, ни тем более в детях. Я никогда не променяю себя, свою волю и жизненные планы на «счастье материнства». Никогда!

– «Без права на восстановление из государственного педагогического университета имени Романа Романовича Романовского с позором отчисляется Сосулькина Тамара Михайловна. Наш вуз – не место для безнравственного поведения. Мы не позволим…» – продолжает греметь в темных коридорах, но занятия окончены, и я торопливо устремляюсь к выходу.

Середина ноября в этом году снежная до неприличия. По расчищенным дорожкам идешь, будто передвигаешься в сказочном белом лабиринте – с обеих сторон метровые сугробы. Отражаясь на белом покрывале, солнце слепит глаза, а мороз кусает за доступные ему части тела.

Прячу нос и рот за варежкой и, как и десятки других студентов, спешу покинуть университетскую территорию, как вдруг за спиной раздается пронзительный крик:

– А-а-а-а! А-а-а-а!

Будто по команде, я и все остальные девушки и парни, мужчины и женщины, впереди и позади меня, оборачиваемся на этот проникающий под кожу вопль.

– Прошу, помогите! Помогите, кто-нибудь! Вызовите «скорую», скорее! Срочно вызовите «скорую»! – Что породило подобный вой, представить было страшно, но любопытных, кроме меня, оказалось много. Все, как умалишенные, бросились на крик о помощи.

Уже через несколько минут десятки знакомых и незнакомых людей встретились у правого угла здания университета. Кольцо любопытных сомкнулось вокруг тела Тамары Сосулькиной, изо рта которой вытекала кровь и быстро расползалась по снежному ковру. Глаза ее были приоткрыты, но каждый вдох давался с трудом.