Читать книгу "Царь - Валерий Есенков"

В Литве по вскоре дошедшим тёмным, неверным, преувеличенным слухам это событие, и без того жестокое, кровавое, дикое, ещё разукрашивается в меру злорадства враждебной фантазией. Как всегда, по части нелепостей первое место занимают клеветнические измышления беспрестанно воюющего с соседями Курбского, то ли беглый князь сам себя тешит для потомства изготовленной местью на старости лет, то ли уж такой младенческой наивности человек, что верит всякому вздору, но именно он старательно передаёт, будто стрелецкий голова Казаринов-Голохвастов, решившись укрыться от неминуемой гибели, точно его кто-то загодя предупредил о подготовленном в строжайшей тайне налёте, принимает постриг и затворяется в монастыре, будто его хватают и доставляют в Александрову слободу, будто сам Иоанн повелевает безвинного инока посадить на бочку с порохом, иронически разъяснив, что этаким способом хитрец на небо скорей попадёт, будто затем бочку взрывают вместе с незадачливым головой, конный витязь удельных времён, видать, до того незнаком ни с артиллерией, ни с взятием крепостей, что не представляет себе, какие опустошения должны произойти в тесной деревянной Александровой слободе, если взрыв всего десяти бочек пороха разворачивает мощные стены Казани и Полоцка и проделывает пролом, достаточный для победоносного приступа.

Такие нелепые ужасы можно измышлять единственно для того, чтобы возмутить современников и двинуть их наконец в долгожданный поход на Москву, которого так и не суждено было дождаться остервенившемуся беглому князю. И без того крови пролито много, и во всём этом месиве заслуженного наказания и безумной жестокости к части крови заподозренных и уличённых в крамольном умысле на свободу и власть московского государя достаточно примешано крови ни в чём не повинных людей, случайно подставивших голову под смертоносный удар, среди них жёны и дети. И без придуманных ужасов с бочками, без рассчитанных на легковерие вымыслов внезапная расправа над заговорщиками производит сильное впечатление и на подручных князей и бояр, и на простых горожан, с молчаливым одобрением принявших это возмездие своим вековым притеснителям, и на самого Иоанна, отдавшего этот вынужденный, но бесчеловечный приказ. Его сокрушают сомнения, его религиозная совесть нестерпимо уязвлена. По его понятиям, высказанным им в послании к беглому князю, невинно убиенные прямиком попадают на небеса, так что в некотором смысле незаслуженная смерть им нечто вроде услуги, тогда как он, царь и великий князь, за каждого невинно убиенного будет лично держать ответ перед Богом, а Бог, как известно, станет судить его без снисхождения, своим единственным, праведным, неподкупным судом. Какие вечные муки определит этот суд его согрешившей душе? Без сомнения, страшные муки, недаром спустя несколько лет он напишет кириллово-белозерским монахам с искренним отвращеньем к себе:

«Сказано ведь в Писании: «Свет инокам — ангелы, свет мирянам — иноки». Так подобает вам, нашим государям, нас, заблудившихся во тьме гордости и погрязших среди греховного тщеславия, чревоугодил и невоздержания, просвещать. А я, пёс смердящий, кого могу учить, и чему наставлять, и чем просветить? Сам вечно среди пьянства, блуда, прелюбодеяния, скверны, убийств, грабежей, хищений и ненависти, среди всякого злодейства... Как могу я, нечистый и скверный душегубец, быть учителем, да ещё в столь многомятежное и жестокое время?..»

И восклицает с тоской:

«Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!..»

И вот, в тайной надежде на хотя бы малое искупление этого сознаваемого и потому вдвойне тяжкого греха душегубства, он собственной рукой вписывает в поминальный синодик имя за именем безвинно и по вине убиенных, честно прибавляя все эти потрясающие душу «отделано 84 человека, да оу трёх человек по роуки отсечено», и рассылает эти кровавые летописи по церквям и обителям, чтобы попы и смиренные иноки молили Бога за убиенных и за него, окаянного, скверного душегубца, сознавая вполне, что сами молельщики большей частью множеством послаблений давно исказили благочестивый монашеский образ, ведут жизнь скорее мирскую, чем иноческую, и что их молитвы по этой причине едва ли имеют должный успех перед пресветлым престолом Господа нашего Иисуса Христа.

И земной страх тоже сокрушает его, когда он видит эти длиннейшие списки. Размеров побоища не скроешь от литовских и польских лазутчиков, тем более не скроешь от собственных соглядатаев, которые не замедлят с удовольствием, даже с радостью оповестить противную сторону, что московский царь и великий князь, не иначе как впавший в безумие, истребил неисчислимое множество служилых людей и тем серьёзно ослабил своё и без того непрыткое войско. Что после такого известия необходимо должна предпринять противная сторона? Естественно, противная сторона необходимо должна предпринять новый поход, а именно в эти месяцы, пока главари заговорщиков на свободе, для него крайне опасен польско-литовский поход, особенно если неприятель догадается двинуть полки через южные крепости на Коломну или на Великие Луки, Тверь и Бежецкий верх. Он должен безотлагательно принять какие-то надёжные меры, чтобы в голову неприятелю подобная мысль не пришла. Тут он припоминает, под давлением обстоятельств, что гонец польского короля и литовского великого князя, его повелением осенью взятый под стражу, седьмой месяц томится в оковах. Тотчас из Александровой слободы он отписывает земским боярам в Москву, чтобы они вновь судили и рядили о литовских делах и ещё раз отписали ему свой приговор, мириться или не мириться нам с польским королём и литовским великим князем, а пока что получше обращаться со злополучным Быковским. Земские бояре, несказанно довольные, что на этот раз остались в живых, охотно судят и рядят о том, что делать с осточертевшей Литвой, и приговаривают Быковского отпустить, однако снабдить его грамотой, в которой прописать все неправды польского короля и литовского великого князя, особенно ту, что Колычева со товарищи, послов государевых, задерживал у себя против прежних обычаев и бесчестье чинил, прочие же неправды обозначить поглаже, чтобы сношения с ним не терять, а рухлядь Быковскому и свите его возвратить. Довольный этим решением Иоанн отправляет новый запрос, мириться или не мириться ему с королём, а если мириться, то какими должны быть условия мира. Посудив, порядив, как положено, земские бояре ответствуют на этот запрос, что об условиях мира надобно судить и рядить в том единственно случае, если тот сам начнёт сноситься о мире с Москвой, однако Ливонской земли ни под каким видом не уступать, как приговорил о том земский собор. Иоанн, опять на письме, повелевает Быковского и литовских торговых людей отпустить, однако всей рухляди не отдавать, а Быковского препроводить к нему в слободу. В слободе он принимает Быковского лично, что делает редко, из чего следует, что он желает придать словам своим должное, именно государственное значение:

— Юрий! Ты вручил нам письмо столь грубое, что тебе не надлежало бы оставаться в живых, но мы крови не любим. Иди с миром к своему государю, который в твоём несчастий позабыл о тебе. Мы готовы с ним видеться, готовы прекратить бедствие войны. Кланяйся от нас нашему брату, королю Сигизмунду.

Действительно, время настолько многомятежное и жестокое, что по всей Европе, о мусульманском Востоке нечего даже и говорить, послов и гонцов, прибывающих с неугодными вестями и грамотами, и в железы куют, и головы рубят, так что Быковский жизнью обязан единственно милосердию Иоанна, который не лицемерит, не лжёт, когда говорит, что крови не любит, хоть только что пролил её несколько вёдер. Воспряв духом, как только узнал, что остался в живых, Быковский тотчас пускается хлопотать в земщине и бьёт челом на земских бояр, которые отказались воротить ему его достояние, верно, рассчитывая на то, что царь и великий князь изольёт на его безвинную голову ещё одну царскую милость. Не тут-то было, Иоанн резко обрывает его: