Читать книгу "Тайные культы древних. Религии мистерий - С. Энгус"

Мистерии внесли большой вклад в сохранение материала, который переработало христианство. Однако в мистериях он был и оставался более чем символом: прежде всего это было священнодействие – ἔνωσις, которое обеспечивало общение с божеством, даровавшее возрождение путем передачи божественной природы. Терминологию и обычаи брака перенесли на инициацию [476] . Древняя фреска, к счастью, сохранила сцены подготовки к инициации на манер невесты [477] .

До нас дошло множество symbola , формул священного брака. Фирмик [478] передает дионисийский symbolum, (ἰ)δὲ νυμφ(ί)ε χαῖρε νυμφ(ί)ε, χαῖρε νέον φῶς, где к явленному богу обращаются «здравствуй, Принадлежащий Невесте, здравствуй, новый Свет» [479] . В инициациях Сабазия «бог в лоне» (ὁ διὰ κόλπου θεός) играл выдающуюся роль, которую Арнобий [480] описывает так: «выпускают золотую змейку на лоно посвящаемым и достают из нижних и глубоких частей» (aureus coluber in sinum dimittitur consecratis et eximitur ab inferioribus partibus atque imis). Для орфиков, которые обращались к своему богу ὑποκόλπιε, идея свадьбы была знакомой, особенно в hieros gamos Зевса и Геры [481] и в соединении Диониса и Ариадны [482] . Исповедание на одной из табличек из Великой Греции «Я погрузился в лоно госпожи подземной царицы» (δεσποίνας δ’ ὑπὸ κόλπον ἔδυν χθονίας βασιλείας) было интерпретировано как свидетельство такого со юза. Точно так же надо понимать и фригийское «я вошел в покои» [483] , что Климент характеризует как неприличное. Надпись [484] увековечивает посвящение «портика и спальни» (por-ti cum et cubiculum) Великой Матери. В элевсинской формуле («я постился» и т. п.) ἐργασάμενος [485] может быть эвфемизмом ритуального брака. Павсаний [486] свидетельствует о присутствии брачного покоя (nymphon) в святилище Деметры и Коры близ Филея. Дальнейших примеров можно не приводить.

Само понятие было заимствовано и подверглось дальнейшему одухотворению у братьев-герметиков и их родичей гностиков. В герметической молитве «приди ко мне, господь Гермес, как дитя в утробу женщины» [487] мистицизм ищет своего выражения в словах, которые уже давно разошлись со своими первоначальными коннотациями. В гностицизме небесный брак был излюбленной концепцией блаженства [488] . Одна из групп гностиков, маркосиане, «подготавливали брачный покой и совершали посвятительный обряд для мистов с определенными формулами, и они именуют это духовным браком» [489] . Другая секта, валентиниане, практикуют обряд духовного брака с ангелами [490] в брачной комнате, в то время как еще одна секта, нассены, учат, что духовные люди «должны отбросить свои одежды и все стать невестами, беременными от Девственного Духа» [491] . В «Гимне духа» эта концепция достигает своего высшего выражения. Кроме того, именно гностики стали выделять отдельную душу [492] , нежели группу, в качестве партнера в этом союзе.

Идея мистического брака, которую мы находим в самых древних документах христианства, была внушена не мистериями. Она нередко встречается в иудеохристианских памятниках, как и в тех, что были написаны в языческом окружении. Форма их также отличается от индивидуалистического брака в мистериях, поскольку в данном случае Христовой невестой представлялось все общество – коллективное понятие, которое явилось прямым наследием иудейской мысли, где Израиль был супругой – верной или неверной – Яхве. Однако мистерии реагировали на введение этой уже вошедшей в обыкновение религиозной идеи, возвышая личность как невесту Христа помимо церкви; доведение этой мысли до конца можно найти в средневековом и современном мистицизме и в усилении реализма и конкретности самой идеи. Таким образом, церковь становится не только невестой, но и плотью Христовой; брак отдельной личности становится нарушением договора с Ним [493] . Насколько реалистично это могли себе представлять, иллюстрируют слова Иеронима [494] , который, обращаясь к матери Евстохии по поводу решения дочери не выходить за воина, когда она может стать супругой Самого Царя, утешает ее: «Она оказала тебе великую услугу: ты начала быть тещей Господней». В ранней церкви девственниц подталкивали к тому, чтобы они посвятили свои члены и свою плоть Христу [495] (tam carne quam mente deo se vovere). Климент Римский уже объяснил текст Быт., 1: 27 как «мужчина – это Христос, женщина – это церковь», и «плоть – это церковь, дух – Христос» [496] . Примеры пылких noces spirituelles в мистическом опыте можно было бы умножить, например помолвка святой Екатерины с младенцем Христом. Любопытный документ от 8 октября 1900 года, касающийся канонизации Крескентии Хосс, гласит: «Иисус Христос, Господь наш, вступил в брак с девой Крескентией… дав кольцо в присутствии святейшей Матери, и ее Ангел-хранитель представил ее ее Супругу» [497] . Язык древних мистерий не умер. Можно вспомнить, с каким жаром Абеляр убеждает более высокую душу Элоизы, что его, Абеляра, место в качестве мужа свободно – для ее Господа.

d ) Симпатия с божеством мистерий. Узы «симпатии» в буквальном ее смысле между божеством и верующим были мощным фактором, привлекавшим людей к религиям мистерий. Во время священнодействия посвящаемый видел страдания своего божества-покровителя и участвовал в них: это было ступенью к участию и в его торжестве. Восточные боги отнюдь не были бесстрастными и радостными абстракциями или персонификациями: это были живые существа, которые страдали и ликовали, боролись и побеждали, умирали и воскресали снова [498] ; в этом плане они находились ближе к человеческому опыту. Участие в скорбях божества как средство обеспечить участие бога в скорбях человека и достигнуть обожествления самому было для Запада сравнительно новой идеей; однажды попав туда, она прочно захватила воображение людей.

В понятии о Боге в Средиземноморском мире произошла великая революция. Распространилась всеобщая потребность в Боге сердца, к которому надо было приближаться с теплой привязанностью и с чувством. Люди старались расширить сферу нравственной и духовной жизни в ходе бесконечной мировой борьбы, в которой участвовало и божество. Только бог, чья жизнь могла служить примером и образцом для жизни его почитателей, мог соответствовать этим потребностям; в идеале жизнь человека должна была быть воспроизведением жизни его бога. В этой всеобщей симпатии, соединявшей небо и землю, каждый человек был связан с Богом. Аполлонова религия Красоты и Радости и римская религия абстрактных Добродетелей заменились религией Скорби. Усилился тот религиозный инстинкт, который указывал на то, что достичь божественной радости можно было только одним способом – путем «соучастия в страданиях».

Именно проповедь орфиков впервые популяризировала идею, по которой повторение страстей божества должно предшествовать участию в его воскресении, так что каждый возрожденный орфик переживал участь Загрея. Умершего орфика приветствовали: «Здравствуй, ты, что прошел через страдания; доселе ты не переживал его. Ты стал богом вместо смертного» [499] . Философское выражение учению орфиков дал Гераклит, который, упоминая об этой доктрине, говорит о «бессмертных смертных, смертных бессмертных, что проживают свою смерть, умерев в своей жизни» [500] . Фрески орфической капеллы на вилле Итем показывают в ужасе посвящаемого и флагелляции, что такое повторение страстей божества отнюдь не было просто пантомимой. Здесь показано также зеркало, которое, по своей трагической ассоциации со смертью Загрея, стало для этих мистиков символом страстей божества, как крест для христианства [501] . Исследование богатого символизма подземной базилики [502] у ПортаМаджоре углубляет впечатление, что в мистериях слышалась весьма определенная нота в том, что касается страданий души вместе с богами-спасителями на пути к обожествлению; оно бросает свет на высказывание Плутарха [503] , что добродетельные души, «возвращаясь, словно из изгнания на родину, вкушают такую радость, которую особенно испытывают посвящаемые, смешанную с тревогой и ужасом наряду со сладкой надеждой» и на хорошо известное сравнение [504] страдания умирающей души с опытом инициации.