Читать книгу "Вот я - Джонатан Сафран Фоер"

— Я чересчур тебя оберегала. Щадила тебя, как неоперившегося птенца. Не говорила каких-то совершенно невинных вещей, которые бы тебя раздавили, хотя не дают и малейшего повода огорчаться. Ты думаешь, у меня не бывает фантазий? Думаешь, когда мастурбирую, я только тебя и представляю? Да?

— К чему ты это говоришь?

— Хотела я где-то в глубине души сегодня трахнуться с Марком? Да. Строго говоря, этого хотела во мне каждая часть тела, что ниже мозга. Но я не сделала этого, потому что не стала бы вообще, потому что не такая, как ты…

— Джулия, я ни с кем не трахался.

— Но я хотела.

Джейкоб второй раз за время разговора повысил голос:

— Черт, да чем это воняет?

— Твой пес, как всегда, нагадил в доме.

— Мой пес?

— Да, пес, которого ты взял домой вопреки нашей четкой договоренности не заводить собак.

— Это дети захотели.

— Дети хотят, чтобы им в руки воткнули капельницы с растаявшим пломбиром, а мозги замочили в ванне с семенем Стива Джобса. Быть хорошими родителями не значит потакать любым прихотям.

— Они тогда были чем-то расстроены.

— Всех что-нибудь да расстраивает. Перестань перекладывать все на детей, Джейкоб. Тебе хотелось быть героем, а меня выставить злодейкой.

— Это несправедливо.

— Абсолютно несправедливо. Ты приводишь домой собаку, хотя мы определенно договорились, что брать ее не надо, и ты стал супергероем, а я суперзлодейкой, и теперь у нас на полу в гостиной засохшая куча дерьма.

— А тебе не приходило в голову убрать ее?

— Нет. Как и тебе не приходило в голову приучить ее гадить на улице…

— Его. Приучить его. К тому же этот бедняга уже просто не терпит. Он…

— Или выгулять ее, или свозить к ветеринару, или мыть ее подстилку, или помнить про ее таблетки от сердечных глистов, или проверять на клещей, или покупать корм, или кормить. Я убираю его дерьмо каждый божий день. Дважды в день. И чаще. Боже, Джейкоб, я ненавижу собак, и этого пса ненавижу, и мне он тут не нужен, но если бы не я, он бы издох уже много лет назад.

— Он понимает, что ты говоришь.

— А вот ты нет. Твоя собака…

— Наша собака.

— …Умнее моего мужа.

И тут Джейкоб заорал. Это был первый раз, когда он повысил голос на Джулию. Вопль рос в нем все шестнадцать лет брака и четыре десятилетия жизни, и пять тысячелетий истории человечества — вопль, обращенный на Джулию, но одновременно и на всех людей, живых и живших, но в первую очередь на него самого. Год за годом Джейкоб неизменно оказывался где-то не здесь, словно в подвале за двенадцатидюймовой толщины дверью, он сбегал от реальности, прячась во внутреннем монологе, к которому никому — включая его самого — не было доступа, или в диалоге, запертом в ящике письменного стола. Но это был он.

Он прошел четыре шага, так что линзы его очков оказались так же близко к глазам Джулии, как и к его собственным, и заорал:

— Ты мне ненавистна!

Несколькими минутами раньше она сказала Джейкобу, что самым печальным для нее было понять, что она совсем не опечалена. Тогда это было правдой, но теперь все изменилось. Сквозь призму слез она видела кухню: треснувший резиновый уплотнитель на кране, решетчатые окна, которые пока еще выглядели прилично, но рассыпались бы, если покрепче ухватиться за раму. Видела гостиную и столовую: по-прежнему прилично выглядят, но там уже два слоя краски поверх слоя грунтовки поверх полутора десятков лет медленного разрушения. И вот он: ее муж, но не партнер.

Однажды Сэм, тогда третьеклассник, вернувшись из школы, взволнованно сообщил Джулии:

— Если бы Земля была размером с яблоко, атмосфера была бы тоньше, чем яблочная кожура.

— Что?

— Если бы Земля была размером с яблоко, атмосфера была бы тоньше, чем его кожура.

— Наверное, у меня не хватает ума понять, что в этом интересного. Можешь объяснить?

— Посмотри вверх, — сказал Сэм. — Тонко? Как кажется?

— Потолок?

— Представь, что мы на улице.

Панцирь был так тонок, но всегда казался надежным.

На блошином рынке они как-то, десятками воскресений ранее, купили доску для дартса и повесили ее на дверь в конце коридора. Дети промахивались по мишени не реже, чем попадали, и каждый дротик, вынутый из двери, на кончике приносил немного краски из прежнего слоя. Джулия сняла доску, после того как Макс однажды вошел в комнату со словами "никто не виноват", а из его плеча капала кровь. Остался круг, нарисованный и окруженный сотнями дырочек.

Она смотрела на свой панцирь-кухню и с печалью думала, что точно знает, какие трещины откроются под ним, если слегка поскрести в тонком месте.

— Мам?

Обернувшись, они увидели в дверях Бенджи, привалившегося к косяку с ростовыми отметками и шарящего руками по пижамным штанам в поисках карманов, которых там не было. Сколько он уже здесь стоит?

— Мы с мамой просто…

— Ты хотел сказать истинна?

— Что, малыш?

— Ты сказал ненавистна, а имел в виду истинна.

— Вот, теперь можешь его поцеловать, — сказала Джулия Джейкобу, вытирая слезы и оставляя на их месте мыльную пену.

Джейкоб опустился на колено и взял руки Бенджи в свои:

— Приснилось плохое, дружок?

— Я не против смерти, — сказал Бенджи.

— Что?

— Я не против смерти.

— Ты не против?

— Если только со мной умрут и все остальные, тогда я вообще не против смерти. Я только боюсь, что больше никто не умрет.

— Тебе что-то приснилось?

— Нет. Вы ругались.

— Мы не ругались. Мы…

— И я слышал, как разбилось стекло.

— Мы ругались, — сказала Джулия. — У людей есть эмоции, иногда очень непростые. Но это нормально. Иди спать, малыш.

Джейкоб понес сына в комнату. Бенджи устроился щекой на отцовском плече. Какой он все еще легкий. И каким тяжелым становится. Ни один отец не знает, когда в последний раз несет ребенка в комнату на руках.

Джейкоб укрыл Бенджи одеялом и погладил по голове.

— Пап?

— Да?

— Я согласен с тобой, что рая, наверное, не существует.

— Я так не говорил. Я сказал, что не существует способа это точно узнать, и поэтому, наверное, не стоит строить жизнь в расчете на рай.

— Да, и вот с этим я согласен.