Читать книгу "Август - Жан-Пьер Неродо"

И пока разум его пребывал в смятении, а тело страдало от боли, в природном миропорядке все, казалось, пришло в полный разлад. Ходили слухи, что недавно родился ребенок с десятью пальцами на каждой руке. В небе над Римом проносились метеоры, а солнце, по утрам не спешившее вставать, появлялось к вечеру, а потом светило до поздней ночи. В пустующих садах Цезаря и Антония то и дело слышались звуки боевых труб и бряцанье оружия. Но и здесь, в Македонии, творились странные вещи. Над лагерем Кассия и Брута стаями кружили ястребы, то ли предвещая удачу (как когда-то Ромулу, а потом и Цезарю), то ли предвкушая скорый пир, который сулила им готовая разразиться братоубийственная бойня, подобная той, что столкнула Ромула и Рема и завершилась основанием Рима.

Шестью годами раньше, в Фессалии, в битве при Фарсале сошлись войска Цезаря и Помпея. И хотя Фарсалу и Филиппы разделяло немалое расстояние, жителям Рима оба эти места казались расположенными едва ли не по соседству. Для поэтов и вовсе оба названия сплелись в единый страшный образ. Земля в окрестностях Филипп, и так напитанная римской кровью, снова готовилась принять обильную дань.

В конце концов Цезарь Октавиан нагнал Антония, но болезнь помешала ему принять участие в первой битве, которая состоялась в начале октября и завершилась разгромом армии Кассия и самоубийством полководца. Перед сражением, прислушавшись к совету врача, которому приснился вещий сон, он покинул свою палатку. И враги, убежденные, что найдут его в этом убежище, остались ни с чем. Следующие три дня он отсиживался в болотах. Его сподвижники Меценат и Агриппа, спеша смыть с командира подозрения в трусости, утверждали в своих мемуарах, ныне утраченных, что он перенес жестокий приступ водянки.

Решающую победу над Брутом 23 октября 42 года одержал снова Антоний. Брут, как и его друг Кассий, покончил с собой. Прежде чем проткнуть себе сердце мечом, он процитировал стих из трагедии Еврипида, произносимый Гераклом:

Доблесть жалкая, ты была только словом пустым, Я же славил тебя, словно сущее нечто. Но сегодня мне ясно: была ты для нас лишь рабыней Фортуны.

Это была надгробная речь над республиканскими ценностями. В те же дни другой молодой человек бросил свой щит, который мешал ему бежать, чтобы позже написать:

Ты был со мною в день замешательства, Когда я бросил щит под Филиппами, И, в прах зарыв покорно лица, Войско сложило свое оружье[64].

Этого воина, который посмертной славе предпочел жизнь, звали Квинт Гораций Флакк, а нам он известен под более коротким именем Горация. Ему было тогда 23 года, и он, как и многие другие, совершил ошибку, выбрав не тот лагерь, — ведь в Истории прав всегда тот, кто побеждает. Тот факт, что под одним и тем же знаменем сражались такие разные люди, как Брут и Гораций, служит ярким свидетельством царившей тогда моральной смуты. Истинный стоик Брут, словно явившийся из прошлого — того прошлого, что окончательно умерло в день его собственной гибели, являл собой полную противоположность Горацию — человеку, которому вскоре предстояло стать певцом эпикуреизма и дилетантства, типичного «нового римлянина», чье рождение состоялось в разгар кровавой битвы, навсегда определив его отвращение к насилию и любовь к спокойной жизни[65].

Отрубленную голову Брута отправили в Рим — молва утверждала, что это было сделано по приказу Цезаря Октавиана. Антоний в это время, воздав последние почести поверженному врагу, отослал прах Брута его матери. Говорили также, что корабль, на котором везли страшный трофей, попал в шторм и затонул, причем мертвая голова еще долго продолжала петь, будя в памяти образ Орфея. Вот только тосковал погибший Брут не об утраченной супруге, а о поруганной свободе.

И действительно, свобода, столь страстно воспеваемая в прошлом, умерла навсегда — если, конечно, достоверен рассказ Светония (XIII) о жестокостях, достойных тирана из трагедии, которым предался Цезарь Октавиан:

«После победы он не выказал никакой мягкости: голову Брута он отправил в Рим, чтобы бросить ее к ногам статуи Цезаря, а вымещая свою ярость на самых знатных пленниках, он еще и осыпал их бранью. Так, когда кто-то униженно просил не лишать его тело погребения, он, говорят, ответил: «Об этом позаботятся птицы!» Двум другим, отцу и сыну, просившим о пощаде, он приказал решить жребием или игрою на пальцах[66], кому остаться в живых, и потом смотрел, как оба они погибли — отец поддался сыну и был казнен, а сын после этого сам покончил с собой. Поэтому иные, и среди них Марк Фавоний, известный подражатель Катона, проходя в цепях мимо полководцев, приветствовали Антония почетным именем императора, Октавию же бросали в лицо самые жестокие оскорбления».

Чтобы побольнее уязвить его, не признавая в нем императора, им хватало самой малости: просто напомнить, как он бежал с поля битвы и прятался, пока в кровавой мясорубке гибли тысячи римских граждан.

После победы, одержанной помимо участия Лепида, Антоний и Цезарь Октавиан поспешили пересмотреть соглашение о разделе полномочий. В итоге Лепиду оставили одну Африку. Испания перешла под управление Цезаря Октавиана, а Антоний завладел всей Галлией. Затем победители разделились. Антоний отправился на Восток, а Цезарь Октавиан двинулся в Рим.

Перузийская война

Он все еще не оправился после болезни, последствия которой давали себя знать на всем обратном пути. В январе 41 года он добрался до Рима, где на его счет ходили распространяемые его недругами самые противоречивые слухи. Одни утверждали, что он умер, другие, напротив, говорили, что он чувствует себя прекрасно как никогда и готовится развернуть новую кампанию устрашения. За этими слухами стояли приспешники тогдашних хозяев Рима — консула Луция Антония и Фульвии, то есть брата и жены Антония. Фульвия к тому же на протяжении вот уже целого года приходилась Цезарю Октавиану тещей. И тот и другая потирали руки в предвкушении трудностей, которые его ожидали со стороны ветеранов, алчущих компенсации за свои труды в виде земель и денег. Чувствуя враждебное отношение Фульвии, Цезарь Октавиан немедленно отослал ей назад свою супругу, юную Клавдию, клятвенно заверив мать, что ее дочь по-прежнему остается девственницей. Тот факт, что на протяжении многих месяцев этот женолюб так и не притронулся к своей жене, по сути ребенку, хотя нравы тогдашнего времени вполне допускали, чтобы муж вкусил все прелести супружества в браке с девочкой, едва перешагнувшей за порог детства, выдает не столько его уважение к юности своей избранницы, сколько тонкий расчет: он с самого начала не сомневался во временном характере своей женитьбы и сохранил за собой возможность при первом удобном случае отделаться от ненужной жены. Посреди разгула насилия эта юная особа физически нисколько не пострадала, что, впрочем, ни в коей мере не облегчило груза смертельной обиды, которую ей пришлось пережить вместе с матерью.