Читать книгу "Високосный, 2008 год - Александр Омельянюк"

Владимир Александрович беспокоился, чтобы того ненароком не похоронили бы в полузаброшенную могилу его предков. Поэтому Платон и пошёл к телевизору в свою палату за точной информацией по этому поводу.

Но опасения Маркелова оказались напрасными. Хоть А. И. Солженицына и похоронили в некрополе монастыря рядом с могилой известного русского историка В. О. Ключевского, около которой была и могила предков Владимира Александровича, но с другой стороны, у крайнего дерева.

Узнав это, Маркелов с облегчением вздохнул:

– «Платон Петрович, спасибо Вам за хорошую информацию! Вы теперь успокоили меня!».

И вскоре Владимир Александрович Маркелов незаметно для других больных покинул, ставшими почти родными, стены больницы.

А началась прогулка Платона с отцом Митрофаном, и их беседа, с единственного вопроса иеромонаха к писателю.

С хитринкой в глазах, тот спросил:

– «А как это Вы решились со мной заговорить?».

– «А я хоть не Чезаре Ломброзо, но по лицу вижу интеллигента!».

И тут же Платон покаялся отцу Митрофану:

– «Я человек не верующий, атеист, но всегда встаю на защиту нашей церкви, православия. Ибо считаю, что она является носительницей и защитницей моральных ценностей и духовности общества, а также исторических ценностей, нашей исторической памяти.

Более того, ближайшие мои истинно верующие родственники и знакомые говорят, что я хоть человек не верующий, но живу по божьим заповедям, по христианским и православным принципам, сам не подозревая того. А в своих делах и поступках как раз и являюсь истинно верующим. С чем я, кстати, никак не соглашаюсь!».

Тот внимательно выслушал и, снисходительно улыбаясь, заключил:

– Да-а! Вы, Платон Петрович, рано, или поздно, но придёте к Богу, станете его верным слугой, а с Вашими знаниями и владением словом принесёте много пользы во славу всевышнему!».

Отец Митрофан, в миру Валентин Валерьянович Дмитриев, был старше Платона на пять лет. Он был иеромонахом Русской Православной Церкви. Как и В. А. Маркелов, он тоже выходцем из знатного рода. Его дед, например, ещё в давние времена строил Бакинский порт.

Одно время Валентин учился во 2-ом медицинском институте и подрабатывал на скорой помощи. Именно тогда, являясь невольным свидетелем тяжёлых медицинских случаев, он всерьёз и задумался о жизни и смерти, о душе человека, о вере в бога.

После третьего курса пытливый молодой человек занялся изучением психологии. В двадцать пять лет принял постриг в монахи.

Ещё в советское время, за споры и несогласие с политикой церковных иерархов, в частности Московского патриархата, отец Митрофан и был отлучён этим самым патриархатом от церкви.

После чего он вынужден был поехать к своему духовнику-наставнику, Митрополиту Одесскому Филарету, который благословил отца Митрофана на переход в Русскую Зарубежную Православную церковь.

А после недавнего слияния русских православных церквей, с чем отец Митрофан был пока не очень-то и согласен, он зато получил свой московский приход в своей же московской квартире.

Главной причиной его несогласия явилось активное участие Обновлённой Русской Православной Церкви в жизни страны при советской власти и не происшедшее до сих пор её покаяние за эти грехи, и наказание неверных.

А родился он в 1944 году, в общем-то, благодаря своему прадеду, в своё время с финансовой проверкой наводившего порядок в царских войсках во время I-ой мировой войны, и пользовавшегося уважением простых солдат, в итоге и не давших его расстрелять во время революции.

Мать его была урождённой Хайнеман.

Ежедневно Платон видел, как поздними вечерами отец Митрофан в одиночестве стоял у окна в торце коридора. Как истинная вещь в себе, он бурчал что-то себе под нос, наверняка молясь и прося прощения у господа.

Иногда Платон невольно наблюдал священника и в больничном парке. К нему периодически подходили верующие с вопросами.

Как-то к иеромонаху подошла одна из больных прихожанок весьма странного вида. Странность у неё была и в лице, и в одежде, и в манере держаться. Это была сплошная загадка.

Видимо, следуя известному совету, что в женщине должна быть загадка, она добилась своего. У неё теперь действительно, явно была своя загадка, но только лишь всего одна загадка-то и была.

Такой же загадкой был и сам отец Митрофан.

Чётко понять, что он говорит, было весьма трудно.

Ибо, отвечая на простой, конкретный вопрос Платона, он так отвлекался в сторону на детали, что уходил в бесконечное словоблудие и просто трёп, и, естественно, но может быть и нарочно, забывал вообще, что или о чём его спросили, но наверняка, бес, зная, для чего он открыл рот.

То есть, он начинал за здравие, но не кончал за упокой. И вообще, было непонятно, кончал ли когда-нибудь отец Митрофан, вообще, в прямом и во всех переносных смыслах. Внешне он напоминал девственника. Хотя в его возрасте и при его «работе» таковыми становились невольно, когда засыхала не только плоть, но и похоть.

Поэтому Платону поначалу приходилось повторять свой вопрос. Но поп тогда уходил на другие ветви своего огромного, запутанного логического дерева, и не возвращался оттуда назад вовсе.

По отцу Митрофану получалось, не как мы все привыкли, дважды два – четыре, а два умножить на икс, равно игрек, плюс недосказанная неопределённость.

Вскоре Платон перестал спрашивать и дал иеромонаху вволю высказаться, так как круг общения того в больнице, несмотря на его сан, имел всё же не большой диаметр.

Общаться с ним по обычной схеме: вопрос – ответ, информация – реакция, было просто невозможно. Ему совершено было наплевать на слова собеседника, на его аргументы, доводы, мысли. Он говорил только своё и этим явно напоминал шизофреника.

Ой, как много текста!? – про себя сокрушался писатель, уже жалея, что вызвал отца Митрофана на, якобы, откровенность.

Возможно, отец Митрофан и был гением, но это удачно скрывалось за туманной завесой его бесконечных слов и словоблудия.

Однако из этого бурного и мутного потока Платону как-то удалось кое-что вычленить во время вещания гласа божьего, пропуская мимо своих ушей всё чуждое, ненужное и непонятное.

Безапелляционные суждения батюшки обо всём, что он говорил, выдавали в нём фанатичного догматика своего верования, но, вместе с тем, человека, конечно, незаурядного.

Изредка вглядываясь в лицо иеромонаха, Платон никак не мог поверить, что тому уже шестьдесят четыре года. Уж слишком гладкая кожа была на его щеках и особенно кистях рук. Правда, зрение его было никуда не годное.