Читать книгу "Кругом один обман (сборник) - Виктория Токарева"

– Отрежем вам почку. Она не нужна. У вас гнойный нефрит. Поняли? Почка, полная гноя, как мешок.

Полина нахмурилась. Произнесла один звук:

– У…

Рака нет, слава богу, но и гнойный мешок в боку – не праздник.

– Всё! – отрубил Могилевский. – Можете идти. Оперировать будет Шарафутдинов.

Фамилия мне ничего не говорила, кроме того, что хирург – татарин. Но я не стала задавать лишних вопросов: хороший хирург, плохой хирург… Могилевский сделал все что мог: подтвердил диагноз, направил на операцию без промедления, не потеряв ни одного дня. Всё.

Хирург оказался хороший.

Полина быстро оклемалась и через неделю была дома. Аппетит восстановился. Полина поняла, что родилась заново. В этой связи она решила сделать мне подарок. Денег на покупку подарка не было. Полина нашла в доме старую шерстяную шапку, выстирала ее и натянула на трехлитровую банку для сохранения формы. Шапка высохла, получился пузырь жуткого василькового цвета. Я такую шапку никогда не надену, разве что определю кошке, как подстилку.

Я сказала:

– Спасибо.

Однако удивилась. Полина знала, что я барышня модная. Знала, что мне эта шапка не подойдет ни при каких обстоятельствах. Зачем дарить? Потом поняла: просто жест благодарности. Надо – не надо, не имеет значения.

Милая, милая бедная Полина. Бедная – в прямом смысле слова.

После операции Полина прожила еще тридцать лет, вычерпала свой жизненный срок целиком. И всегда я чувствовала ее поддержку, ее участие в моей жизни.

Однажды я провалилась в глубокую депрессию. Причина – несчастная любовь (не к Стасику, разумеется).

Стасик в причины не вдавался, а моя депрессия ему мешала. Я не готовила еду, не убирала в доме, не отвечала на вопросы. Просто лежала и плакала.

Он вызвал мать.

Полина приехала, села на край дивана.

– Люся, – обратилась она ко мне. – Надо взять себя в руки.

Голос ее был мягок и одновременно тверд.

– Даже когда есть причина, надо собраться и взять себя в руки. А если нет серьезной причины – тем более. Сейчас же соберись, ступай на кухню и поставь чайник.

Какие простые, по сути, примитивные слова, но они падали в мою душу, как зерно в рыхлую землю, и тут же пускали ростки.

Я думаю: в этом суть молитвы. Самые простые и ясные слова, попадающие в душу и дающие ростки.

Если нет серьезной причины… Убивать в себе любовь – это серьезная причина?

Я поднялась и пошла на кухню, а Полина села за пианино и стала играть песню, которую она подобрала по слуху. Играла плохо, а пела хорошо. Стало весело.

Зазвонил телефон. Это был хирург Шарафутдинов. Мы подружились с тех пор. Иногда перезванивались.

– Как мама? – спросил хирург.

– Песни поет, – ответила я. – Слышите?

Я протянула трубку к пианино.

– Боже… – отозвался хирург. – Я боялся спрашивать…

– На тебе сошелся клином белый свет, – голосила Полина. – На тебе сошелся клином белый свет…

Полина все про меня понимала. Но она понимала больше. Нет такого клина, на котором сошелся бы белый свет. Любой клин вышибается другим клином. А можно и не вышибать. Просто обойти и двигаться дальше.

Полина не всегда была «железный дровосек». Ее прошлое не было таким уж хрестоматийным. Недаром же ей была дана такая гордая осанка и такие синие глаза. Она любила, и ее любили. Она уходила, и от нее уходили. Было все. Но пришла старость и все уравняла. Как выпавший снег прикрывает весь мусор прошлого сезона.

Старость – это зима. Это – высота. И на многое смотришь сверху, и лучше видно.

Полина после операции прожила еще тридцать лет и умерла от другого.

Умирала она тяжело и долго. Все легло на Майку. Майка работала заведующей отделом в каком-то серьезном учреждении. Тащила большой воз: днем – напряженная работа, вечером – больная мать. Майка крутилась как белка в колесе: невозможно остановиться. И перспектива как у белки в колесе: перебирать лапами и бежать, бежать и ничего вокруг не видеть.

Стасик пытался помочь, но какая помощь от мужика, тем более что мы жили в разных концах города.

Выход был один – на тот свет. Полина это понимала. Попросила пригласить врача.

Явился пожилой психиатр, похожий на Вольфа Мессинга, – лохматый и носатый.

– На что жалуетесь? – участливо спросил врач.

– Я прошу у вас помощи, – твердо сказала Полина. – Понимаете? Моя дочь работает. Ей платят не за красивые глаза. Потом она приходит домой, а здесь вторая смена. Со мной. Она устает. Она не выдерживает. Помогите мне не жить.

Врач покивал головой, как бы соглашаясь с доводами. Обычно так общаются с сумасшедшими. Делают вид, что все понимают и сочувствуют, а на самом деле не верят. Нормальный человек хочет жить. А если не хочет – значит, ненормальный.

Майка и Яков Михайлович стояли за спиной врача и тихо плакали. Они знали, что Полина в своем уме. Просто она привыкла служить семье, и ей невыносимо быть в тягость.

Я не плакала, но в моей душе все переворачивалось. Вот она, жизнь. Природе все равно – кто ты, как жил, чего ты стоишь. Эволюция требует обновления. Пришла пора – освобождай поляну. А перед тем как освободить, помучайся сам и помучай других.

Вольф Мессинг покивал головой и сказал:

– Не жить вы еще успеете. Надо подлечиться.

– А это возможно? – спросила Полина и устремила на врача свои глаза, полные надежды. – Доктор, вы можете сделать из меня человека?

Я отметила: синева ее глаз не выцветала со временем и «железный дровосек» сохранялся в ней и не ржавел. Потребность справедливости и человеческое достоинство сохранялись в ней до конца.

И даже мертвая она была красива.

Нам дали место на Митинском кладбище. Это далеко, за чертой города. Как говорится, у черта на рогах.

Митинское кладбище – новое. Там хоронили чернобыльцев. Это был 1986 год. Несколько рядов ранних могил с короткими жизнями выстроились, как взвод. Было страшно смотреть.

Могила Полины стояла на треть заполненная водой. Весна. Грунтовые воды.

Яков Михайлович заглянул в могилу и сказал:

– Я ее туда не положу.

Майка держала урну с прахом. Урна была небольшая и, скорее всего, нетяжелая. Туда помещают не весь прах, а несколько ложек (ну, может, не ложек).

Опустить Полину в эту топь – невозможно. Душа не велит.

Я включила все свои связи, и мне удалось получить место в черте Москвы, на Ваганьковском кладбище. Полина, я думаю, была рада. Она так не любила окраины.