Читать книгу "Шаг за край - Тина Сескис"

Ангел говорит, что поспит часов до двух, потому как всю ночь работала, а поскольку утро великолепное, то мне, наверное, нелишне будет прогуляться: прогулка поможет убить время, а может, свежий воздух и прочистит мне голову. Я уже скучаю по нашему садику в Чорлтоне, скучаю по возможности покопаться в земле, повозиться с цветами, когда стоит великолепная погода, пропалывать сорняки в цветочных горшках, прищипывать розы, а лучше всего — расстелить одеяло на траве и играть в паровозики с моим малышом.

Прекрати

Брэд рассказывает мне про заброшенную железнодорожную ветку, которую превратили в проселок, что тянется через город, начиная от самого Финсбери — Парк до какого–то миленького местечка, название которого я забыла. Там чудно, уверяет меня Брэд, и оттуда можно попасть в Хэмпстед — Хит[14], о которой я слышала. У Эрики раздраженный вид, будто ее возмущает, что я знаю и что Брэд рассказывает; по–моему, она ничем не любит делиться, даже тем, что ничего не стоит, чем опять напоминает мне мою сестру.

Мне определенно надо поразмяться после вчерашних переживаний: то кого–то отключала, то чьи–то имена путала, тысячу раз КСГХ талдычила, с часов глаз не спускала, пока рабочая неделя к концу не подошла и число вызовов не сократилось. Еще и улыбаться надо! Это воспринималось как особенно тяжкая работа. Впрочем, Саймон, похоже, отнесся ко мне благожелательно, несмотря на мое шаткое положение, и он мне нравится, в нем под той маской, какую он носит, есть что–то славное. Мы с ним только–только познакомились, но есть в нем что–то, от чего создается впечатление, будто он увидел меня насквозь, будто почти прознал, что я наделала, и жалеет, что у него не хватает духу (или трусости, все зависит, с какой стороны на это посмотреть) и свою жизнь тоже послать ко всем чертям. Два других партнера (с Каррингтон я еще не встречалась: имечко у нее — Тигра!) не так харизматичны, Саймон, видимо, — движущая сила агентства, но, мне кажется, устал ото всего этого. Вчера, уходя на свой вожделенный обед, он попросил меня заказать ему попозже машину, чтобы отвезла его куда–то там в Глостершир.

— Едете за город на выходные, Саймон? — спросила я.

— Нет, — ответил он, — я живу там, просто в течение недели остаюсь в городе. — Похоже, сказано это было с такой грустью и настолько без воодушевления, что я подумала, уж не считает ли и он свою жену стервой.

— О, — произнесла я, стараясь быть вежливой. — Прелестно, должно быть, иметь местечко для ночлега в Лондоне и настоящий дом за городом. — И Саймон как–то странно, будто забавляясь, взглянул на меня, а Полли рассказала позже, что он владеет целым домом в Прироуз — Хилл и вообще — упакован. Не могу в толк взять, как он заработал такую кучу денег на идиотских рекламках средств после бритья и чипсов и как такое способно сделать человека таким безрадостным. Даже как–то грустно за него стало.

Парклендский Проселок меня поражает. Хоть я и старалась отыскать его начало, но стоило оказаться на нем, как только и оставалось: шагай прямо по нему, и доберешься куда хочешь, — для меня это идеально, жалею, что и жизнь не может идти так же. Тоненькой зеленой полоской прорезает он северный Лондон, а поскольку на деревьях густая летняя листва, то я едва различаю стены домов, напоминающие мне, что вообще–то я в городе. Время от времени прохожу через сплошь покрытые надписями и рисунками тоннели или миную разросшиеся игровые площадки, которые природа, похоже, возвращает в первобытное состояние, делая чересчур опасными для детишек, которым они предназначались. Пройдя через какие–то железнодорожные арки, поднимаю взгляд и вижу над собой каменное существо, эльф какой–то или фея, по–моему, грозит мне со стены, словно пытается схватить меня — аж мурашки по коже побежали. Догадываюсь: подразумевалось, что это произведение искусства, — только мне оно не нравится, и я спешу дальше.

Странно, но мне едва верится: недели не прошло, а как далеко я зашла, как неестественно легко оказалось начать всю мою жизнь сызнова и как все в конце концов может оказаться хорошо, коль скоро я сделала это. Со мной все будет в порядке, пока я не стану думать о Бене или Чарли, о том, чем могут они быть заняты в данный момент, об их первых выходных в одиночестве, о том, как им вдвоем живется. Стараюсь не признаваться себе, что сделанное мною — сумасшествие, нечто непростительное. Пусть Бен, может, больше и не любит меня, все равно я исчезла, он не знает, где я, как я, жива ли я или мертва.

Отвлекаюсь и всю себя настраиваю на то, чтобы неустанно передвигать ногами, все мысли устремляю на случившееся в эту неделю: стараюсь больше не думать, что было прежде, — и растворяюсь в ритме податливой почвы, пробивающихся к жизни деревьев и своих мерных шагов. Не успеваю опомниться, как оказывается — хожу уже около часа. Я почти дошла до конца этого тоннеля, что помогло мне воссоединиться с землей, помогло снова спуститься на землю. Солнце, должно быть, зашло за облако, краски сменились с бодряще–желтых и ярких свеже–зеленых на вгоняющие в тоску коричневые и тускло–серые. Становится прохладнее. Поворачиваю налево, под ногами слегка потрескивают упавшие гниющие ветки, а я вышагиваю по узкой тропке меж деревьев туда, откуда доносится шум уличного движения.

Стою спиной к озеру и через лужайку пристально оглядываю белое здание Регентства, я и понятия не имела, что Лондон настолько прекрасен. Я пешком прошла весь путь досюда, миль пять, должно быть, и на всем пути умудрилась по большей части не замечать состоятельные семьи с их детьми и собаками, с их непереносимой невинностью. Может быть, я начинаю забывать, что когда–то сама походила на них; наверное, я уже врастаю в свое новое «я», становлюсь Кэт… вот и стою тут, впервые за много месяцев чувствуя, что по–настоящему живу. Снова покалывает там, где некогда у меня было сердце. День жаркий, но приятный, воздух, кажется, свеж и чист, мир представляется таким, что в нем вполне можно спокойно жить. Начинаю думать, что я не только сумею выжить тут, в Лондоне, но, может быть, в один прекрасный день посмею снова быть счастливой. Счастливой, конечно же, на иной лад… всего шесть дней назад мной владело одно желание — просто выжить, сегодня же я любуюсь красотой и безмятежностью и вижу в этом возможность движения вперед (на минутку я забываю про ужасы Дворца на Финсбери — Парк, бахвальство КСГХ). С удивлением оглядываю все вокруг, словно в самый первый раз вижу этот мир, ловлю себя на том, что улыбаюсь, как полоумная, хочется, кувыркаясь, проскочить всю лужайку и таким нелепым способом выразить облегчение и радость оттого, что я выжила, что я тут, что я совершила что–то правильное, в конце концов, что всем нам троим будет — непременно будет! — когда–нибудь хорошо. Только–только я потянулась руками к небу, как замечаю мужчину, внимательно меня разглядывающего. Смотрит он на меня не так, как на безумную чудачку, улыбающуюся невесть чему, а так, как смотрят, когда уверены, что знают вас, и вот он уже идет ко мне, улыбается, готовясь поздороваться, а я в панике: меня захомутали, — разворачиваюсь и бегу. Бегу вдоль ограды возле озера, бегу дальше через мост, бегу в истосковавшийся по солнцу лес, и, пусть я ничего не вижу, пусть спотыкаюсь, все равно бегу и бегу. Я заблудилась. Пустошь огромна, карты нет, и я все вышагиваю, понуро свесив голову и не замечая, куда иду, и не очень из–за этого тревожусь — лишь бы не пришлось еще раз увидеть того мужчину. Наконец выхожу на дорогу, а там на остановке поджидает автобус, куда он идет, я не знаю, но все равно сажусь и недвижимо замираю на сиденье, глядя в окно, взбудораженная, потерянная. В конце концов автобус останавливается около какой–то станции подземки, представления не имею, где это, никогда не слышала про Арчуэй. Обратный путь оттуда до Финсбери — Парк изматывает все нервы и тянется крайне медленно, но, по крайней мере, никого не приходится расспрашивать, куда ехать, я выжата как лимон. В доме шмыгаю вверх по лестнице в свою чистенькую белую комнатку, валюсь на постель лицом вниз и рыдаю — по себе самой, по своему мужу и сыну, по всем нашим пропащим жизням. Я обессилена, истощена, меня от самой себя тошнит. Я совершила отвратительную ошибку, решив, что смогу просто убежать, что это окажется так уж легко, самым большим благом для нас всех. Становится легче, когда рыдания наконец прекращаются — лежишь себе просто, тихо и одиноко.