Читать книгу "Ты + я - Надежда Нелидова"

– Бедный 58-й! – резюмировали дамы в сауне. – Воображаете, какие там были гены? Отпрыск, зачатый под кайфом в свальном грехе, на грязном полу притона, наркоманами со стажем (там даже папашу не вычислишь) – это же гремучая смесь, это исчадие ада в квадрате! Гены, говорю, куда прикажем девать?

– Гены – страшная вещь, – дамы авторитетно кивали высокими чалмами из полотенец. Посыпались страшилки в тему: а вот знакомые удочерили малютку – купидончик, кудряшки, влажные глазки, какие рисуют на святочных и пасхальных дореволюционных открытках. В десять лет купидончика как подменяют: посылает родителей плохим текстом, тащит из дома, что плохо лежит (что хорошо лежит, тащит тоже), гуляет до утра как кошка, курит, пьёт.

А откуда было знать: подобрали ребёнка в мусорке, и родословной рядом не было, перевязанной розовой ленточкой. Приёмных родителей судили за ненадлежащее воспитание и заставили выплачивать штраф. А доче – алименты до достижения совершеннолетия. Сто пудов, что у 58-го та же история. Потому – гены…

– Ну почему же? – мягко улыбнулась начальница Ольга Алексеевна. – Мы с дедом Петром Ильичом на мои гены не жалуемся…

Когда шефиня уехала, пожелав всем лёгкого пара, секретарша Раечка затараторила:

– Я сразу догадалась, когда Ольга Алексеевна рассказала про смайлик из бутерброда, ясное дело. Обедает-то она всегда в ресторане, ну а завтрак, скромный такой, приносит с собой – ей дедушка с собой заворачивает. Всё, как она говорит: сыр, яйцо пополам, ветчина с зеленью, маслина… И, правда, на рожицу похоже.

– Что же ты молчала, Раечка? Ах, как неловко вышло.

Бросились выяснять, какой умник выдал про грязный пол, притон и свальный грех – но все дружно отреклись.

ТВОИ ГЛАЗА ЗЕЛЕНЫЕ

Поля – богатый человек.

Поля служит почтальонкой или, как по-старинному величают её деревенские старушки, письмоносицей. Её участок – пригород и две близлежащие деревеньки. Деревни эти причислены к городу, но никак с ним окончательно не сомкнутся, не сольются.

Прямо за высотками нового микрорайона, за кольцевой открывается поле. Летом там мягко гнутся-ходят травяные волны, зимой – с сухим звонким шорохом пересыпаются снежные барханы. Человек упрямо протаптывает тропку: в траве, в размокшей грязи, в снегу, утыкивая её вёшками.

Здесь всегда хозяйничает-посвистывает ровный тугой ветер. Зимой он бодрит, веселит, пощипывает выглядывающую из пухового платочка наливную румяную шанежку Полиного лица. С него никогда не сходит спрыснутая апрельским солнцем, червонная, золотистая девчоночья пыльца веснушек. Отправляясь на работу, она так и говорит: «Пойду конопухи свои солнышком покормлю».

Летний ветерок заигрывает, облепляет и треплет на загорелой Поле сарафан, как флажок. Весенний, прилетевший из-за тридевяти южных земель – заставляет вдруг запрокинуть голову, зажмуриться, в истоме раскрыть навстречу губы.

Вечером муж Дима встретит с деланным подозрением: «Губы опять заветренные! Признавайся, Полька, с кем целовалась? Опять шуры-муры со своим ветром? Сейчас проверим, колдунья моя зеленоглазая!» Ему лишь бы повод жену потискать, поцеловать.

Нет, всё-таки Поля очень богатый человек. Вот что видят люди в своих конторах-офисах? Сонные, притащатся в утренних сумерках, усталые, расползутся в сумерках вечерних… И не заметят, что день-то, роскошный щедрый денёк, – снова невозвратно прокатился колобком. Летний спелый, земляничный, весенний нежный, лиловый, зимний крепкий, хрустальный, осенний тихий, слезливый – ещё один день отзвенел, отшумел, навсегда пролетел мимо. А ведь не так много их, дней, отпущено. Жизнь зовёт, стучит в окно, колышет шторы, шевелит жалюзи: ау, люди! Не слышат.

А Поля натянет синюю форменную куртку или жилет с золотыми буквами «Почта России», сунет ноги в босоножки или резиновые сапоги, или в валенки – по погоде, перекинет сумку через плечо… Здравствуйте, ветер, солнце, тяжёлые травы, алмазные снега – вся Божья благодать её!

Ну, скажите: разве Поля не богаче всех?

…Шумно, смеясь над собственной неловкостью, наполнив салон сладким, душным запахом «Красной Москвы», ввалились у швейно-трикотажной фабрики две тётеньки. Не женщины, а именно тётеньки, по мысленному определению Димы. Обе с глянцевой «химией», головы увенчаны взъерошенными мохеровыми блинчиками. На обеих – лопающиеся по швам пальтишки, коротусенькие, открывающие бугристые колени. Толстые икры плотно вогнаны, вбиты в сапоги – разрезают они их, что ли, когда разуваются?

Крупная пассажирка, фыркая от разбиравшего её смеха, продолжала рассказывать подруге начатый на улице рассказ:

– Ты же знаешь, я часто в областной центр ездию… И говорила, говорила своему: «Встреть, Вась, ужас как боюсь идти вечером одна через «железку». Слухи нехорошие про неё ходят, а ну, не приведи бог, маньяк?!» Вылазию с поезда – нету моего паразита. Торчать до утра на вокзале неохота, перекрестилась, побежала. Бегу, слышу, снег сзади хрустит. Оглядываюсь: здоровый мужик в телогрейке за мной чешет. Я – шибче, он за мной, я – того шибче, и он не отстаёт.

А воздуху у меня уже в груди нету, где мне соревноваться в догонялки. Остановилась, жду. Знаю, что с маньяками нужно беседовать тихо, вразумительно. «Слушай, мужик, грю, давай по-хорошему. Так и так, грю, у меня дети в начальную школу ходят, не бери грех на душу. Если так припёрло, получи своё мужицкое удовольствие, но не потроши ножиком после. Я в милицию заявление не понесу, вот те крест. Только, грю, ты быстрее управляйся. Да подстели, ради бога, телогрейку. А то на снегу обморожусь, после по гинекологам замучаюсь ходить – тоже не дело».

– И ты, Верк… Ой, не могу, – пихая локтем товарку, задыхаясь от смеха, продолжала женщина, – ты, Верк, слушай, что дальше-то самое интересное было. Посмотрел-посмотрел на меня мужик дикими шарами да ка-ак плюнет: «Тю, баба, больно нужна. Я на смену опаздываю, тороплюсь. Очисти тропку, бесстыдница, развесила свои габариты… Мало, жена дома своими хотелками достаёт. Совсем, грит, бабы озверели, изголодались, уже на улице на мужиков кидаются!»

Такие истории Дима слушал несколько раз на дню. Когда развалился завод, на котором он проработал семнадцать лет, пришлось устроиться в таксомоторный парк. Чтобы расплачиваться с хозяином, крутил баранку по двадцать часов в день. Однажды уснул на ходу, чудом вывернул на обочину – к счастью, был без пассажира.

Подумал, плюнул, взял в кредит подержанную «семёрку» – ушёл на вольные хлеба. Официально оформляться не спешил: «Поль, ну буду я платить налог. Ну, купит себе мэр себе на эти деньги новое навороченное кресло, потому что, видите ли, его заднице в кресле меньше чем за тысячу баксов сидеть в падлу. А так я хоть мелкому обувку-одежонку справлю, садик оплачу».

…В центре у здания с колоннами, где находилось городское общество инвалидов, сели другие две женщины. Судя по знакам, которые они энергично делали Диме и друг другу, – глухонемые. Теперь в салоне резко пахло «Ландышем серебристым» и было очень тихо.