Читать книгу "Имя женщины - Ева - Ирина Муравьева"

– Я вам ничего еще не обещал! – взорвался Фишбейн. – Вы меня не поймали!

– Ну, я-то вам тоже ведь не обещал, – спокойно ответил Меркулов. – Весь наш разговор, так сказать, философский.

Дома Фишбейна встретило ледяное молчание Эвелин. Чувствуя себя виноватым, он сразу прошел наверх, в кабинет, и остановился посредине этой небольшой, всегда, даже в самую жаркую погоду, прохладной комнаты. Со стены смотрели на него покойные родители миссис Тейдж, ее братья и сестры. Она была младшей в семье, все остальные умерли раньше. Красивые, сильные, жесткие люди. У женщин – высокие, дугами, брови, покатые плечи и эта вот складка, – такая же, как у жены, – от левой ноздри и до самого рта. Мужчины в костюмах, застегнутых наглухо, с усами, как щетки для чистки ногтей.

«Америка! – пьяно подумал Фишбейн. – Ну, что вы уставились? Чистые, да? А неграми кто торговал?»

Ему вдруг до страдания захотелось найти какие-то недостатки, изъяны, преступления в стране, которая в конце концов стала его домом, пристанью, где судьба его бросила якорь, и он с озлоблением принялся разгребать память, принюхиваясь к той вони, которая со времен Адама сопровождает людские дела и поступки.

– А вот ведь еще «Сент-Луис»! Было? Было! Плыл из Гамбурга пароход, евреи спасались от Гитлера. Смирные, ни разу и не воевавшие люди. А вы их не приняли! Вы отогнали! Депрессия, да? Самим нечего есть! А этих евреев потом голышом, друг другу в затылок и в камеры! Делиться-то не захотели, ребята? Нет, нехо-о-о-о-ро-о-ошо, господа пуритане! Людей вы не любите, не бережете! Вот Краузе, скажем? Подумаешь, грех! Не женщин любил, а мужчин! Ну и что? Зачем вы погнали его из оркестра?

Он говорил вслух, громко, с характерными голосовыми напорами, к которым прибегают все пьяные люди, уверенные, что их кто-то услышит. Света он не зажег, и огромная тень с растопыренными пальцами его поднятых и жестикулирующих рук раскачивалась из стороны в сторону на фоне призрачно белеющего окна. Слабый шорох послышался за спиной. Фишбейн знал, что это жена, и знал, что она сейчас скажет.

– Ну что с тобой? – тихо спросила она. – Тебя что-то мучает, Герберт. Не лги мне.

Сквозь пьяную муть он видел высокий зачес ее белокурых волос, сизую – в сумерках – голубизну глаз, круглый очерк выпуклого фарфорового лба, но ему уже не было жаль ее, потому что за Эвелин стояла правота и сила, за ним – только слабость и ложь. Тот шов от разрыва души пополам заныл, стал гноиться. Теперь уже не было двух половин: себя и себя. Остались обрывки, обломки, ошметки Григория, Герберта, Гриши Нарышкина, солдата в Корее, мальчишки в теплушке…

– Слушай, – с пьяным нажимом сказал он. – Вот ты говоришь «что с тобой»? А с вами, со всеми-то, что? Все в порядке? Ты знаешь, что я, например, воевал. Но Бог запрещает идти убивать. А ты полюбила меня. Что с тобой? Давай я сначала пойму, что с тобой? А я убивал, я стрелял там в людей! Ты, значит, со мной замаралась, а, милая?

Краем сознания он понимал, что это поведение, по меньшей мере, нелепо и не может вызвать у Эвелин ничего, кроме отвращения, но остановиться уже не мог.

– Какая же эта любовь, ну, скажи?! Ведь это же похоть, моя дорогая! Такая же похоть, как и у простых, неверующих, необразованных баб!

Она подошла к нему. Он пошатнулся.

– Ты, может быть, хочешь расстаться со мной? – сказала она совсем тихо. – Ступай.

– Куда?

– Я не знаю. Наверное, ты знаешь куда. Я не знаю.

Выскользнула из кабинета и плотно затворила за собой дверь. Фишбейн бросился на диван и закрыл лицо подушкой.

«Зачем это он рассказал мне про мельницу? Сергей этот… как его? А, Станиславович, – подумал он сквозь навалившийся сон. – Что мельница делает? Мелет? Да, мелет. А может быть, молит. Нет, молит священник. А этот сказал мне, что все пе-ре-ме-лется!»

3

Утреннее поведение жены поставило его в тупик. Она вела себя так, словно вчера вечером ничего не произошло. Завтракали втроем в столовой под мерное гудение огромного вентилятора. Надвигалась гроза, и солнце, только что розовое, светлое, меняло свой цвет на цвет йода. Деревья шумели подобно овациям, но жар не спадал, было влажно и душно.

– Ты в библиотеку сегодня? – спросила она. – Мы с Джонни поедем купаться на остров.

– Я к вечеру должен закончить главу.

– До вечера, Герберт.

Фишбейн сгреб Джонни в охапку и поднял его так, что его глаза оказались на одном уровне с глазами сына, и от влажного, прозрачно-синего, как у Эвелин, блеска этих круглых детских глаз у него сжалось сердце.

– Ты, папа, останься со мной, – шепнул ему сын.

«А может, и правда, остаться?» – подумал он быстро и вслух произнес:

– Вот завтра поедем на остров все вместе: ты, мама и я, хорошо?

К полудню он был уже в Сэндвиче. Река, разделяющая этот крошечный старинный городок, венчалась наивной облупленной мельницей, и два длинношеих задумчивых лебедя, подплывшие прямо к дощатому мостику, с которого все отражения ломались, смотрели на то, как румяная женщина и мальчик в панамке идут удить рыбу. Невозмутимый покой царствовал вокруг. Все звуки казались слегка приглушенными, и только один звук воды, чистый, ровный, как будто сверкал в тишине.

Всю дорогу Фишбейн думал о том, что он делает. От напряжения он вдруг терял нить: зачем этот Сэндвич, кого он там ищет? Потом раздвигался какой-то туман, и он видел Еву. Но Ева была не похожа на ту, какой он запомнил ее.

«Откуда вы знаете, что с вашей дамой?» – спросил белоглазый Меркулов. Ее могли выкинуть из института, могли сообщить ее мужу. Еще что? Он начал теряться в догадках. Все самые страшные истории о том, как в России избавляются от людей, впивались в него, жгли, будто оводы. На фоне этих страхов задание, полученное им от Меркулова, казалось почти пустяком. Найти в приморском городке Петра Арсеньевича Ипатова и потом сообщить, как он живет. Может быть, они и в самом деле собирают «картотеку»? Бумажные души, чиновники. Везде одинаковы: здесь, там, в Корее. Он успокаивал себя тем, что ничего нигде не подписывал, – стало быть, не за что будет притянуть его к ответственности. Зато он поедет в Москву. Найдет ее там. Ева не выходила из головы, он слышал ее голос внутри себя, снова и снова переживал, как она, изогнувшись, поправляет ремешок на босоножке и волосы падают вниз, закрывая ключицы и длинную тонкую шею. Он знал запах этих волос, знал каждую жилку на теле, он помнил отгрызенный ноготь на пальце, колечко с прозрачным сиреневым камнем. Но главное, он помнил дикий восторг, который его поднимал надо всем, когда они соединялись телесно. И то, как его накрывал сладкий сон, когда все кончалось. Сладчайший, ни разу ни с кем не испытанный. Не сон, а провал в неземное блаженство. И он помнил цвет: мед, сияние, янтарь.

«Apple Road, 12[2], – сказал ему Меркулов. – Запутаться трудно, найдете».