Читать книгу "Не отрекаюсь... - Франсуаза Саган"

Вы много работаете над вашим французским?

Не так чтобы. Я много читала, слова приходят легко. А если что, у меня есть отличная штука – словарь синонимов Tchou. Я очень его люблю. В трудных случаях обращаюсь к Tchou.

Случается ли вам подвергать себя самоцензуре?

Нет, не думаю. Цензура существует для тех, кто хочет показать собственный образ. Но писатель – это тот, кто хочет знать. Он начинает историю и хочет знать, что произойдет завтра. Есть писатели, которые не хотят, чтобы что-то происходило: «Если я это напишу, что обо мне подумают?» Если бы писатели могли жить, притаившись в тени, если бы их физическое лицо, их социальная жизнь не находились бы постоянно в сфере внимания телевидения, радио, прессы и т. д., литература была бы куда увлекательнее. Эта форма цензуры, думается мне, сегодня наиболее распространена. Писатели гонятся за нравственностью, они хотят предстать справедливыми, понимающими, терпимыми – одним словом, порядочными людьми. Раньше никто не знал, кто они, у них не было лиц, теперь же все на виду и все пытаются выглядеть пристойно. Они забывают, что единственная мораль – это прежде всего эстетика, красота. Им хочется соответствовать определенным критериям антиконформизма. Они не прочь быть отверженными или циниками, во всяком случае яркими, заметными фигурами. Собственный образ. Вдобавок им не хочется надрываться попусту. Они хотят позитива, не приемлют роли шута, артиста, паразита. А ведь на самом деле все это ни к чему. Все напрасно. Ничего не останется. Литература – она ведь бескорыстна. Мы живем в обществе эмпирическом, материалистическом. Все покупается и окупается, все должно чему-то служить, быть полезным. А чему служит литература? Это не ее суть и не ее природа. Писатели – люди, вопиющие в пустыне, и им должно быть глубоко плевать, что рядом маячит тип с магнитофоном, чтобы записать это на пластинку. Если пишешь, воображая себя отражением общества или вагоном поезда Истории, ты заблуждаешься. Я говорю о сегодняшней литературе. Писатели не хотят больше быть бескорыстными, то была теория Пруста: они хотят иллюстрировать свою эпоху, а их эпоха не имеет никакого значения сама по себе, значение имеет их взгляд на нее. Ведь их эпоха – это Шекспир, Бодлер, Пушкин. Возможно, изъяны эпохи дадут им звучание, силу, шекспировскую пульсацию. Возможно, в Индии люди умирают от голода, и некий писатель, возмутившись, найдет гениальный голос, чтобы рассказать об этом. Но возможно и то, что этот же голод подпитает эгоистичную меланхолию другого писателя. Эта меланхолия вдохновит его на прекрасный роман о любви сытых людей. Не писатель служит эпохе – она ему служит.

Вы не думаете, что писатель должен играть определенную роль?

За исключением очень редких примеров (Золя, Вольтер, Руссо до Французской революции, Солженицын), роль писателя прежде всего поэтическая. Он куда чаще бывает комментатором, чем провокатором. В эпоху Руссо люди, умевшие читать, уже были привилегированными. Руссо оказал больше влияния на комментаторов Французской революции, чем на тех, кто ее совершил. Писатели думают, что влияют на умы, но они ошибаются. Миром движут только события – а вот отсутствие духовной цели становится фактором чудовищной смуты. Мы живем среди слов, не имеющих больше никакого смысла. Например, государство не представляет больше своих граждан: так называемый экономический рост, которым нам прожужжали все уши, – понятие устаревшее, смехотворное для развитых стран. Людей заставляют жить ложными посылами. Нам говорят одновременно, что экономический рост трагически падает и что скоро нас будет пять миллиардов. Предлагают лишь конкретные факты, забывая, что люди живут своим толкованием фактов. Людей считают идиотами: им предлагают – если предлагают – прирост материальных благ, забывая, что им необходимо еще и мечтать. Писатель может им в этом помочь, и это главная его роль. Но надо еще, чтобы читателям оставили время мечтать. Их жизнь заполонило телевидение. В сравнении с телевидением писатель – это благо, так как он дает возможность выбирать образы и упражнять воображение на тысячу ладов.

Вы критикуете себя?

Критикую, не критикуя, не видя себя. Я говорю себе: как есть, так и есть. Я не очень трудолюбива. Пишу, пишу, а под конец – вижу. Я, в принципе, не люблю людей, которые хвалятся тем, как много работают или ждут вдохновения – короче, усиленно строят из себя писателей. Я всегда использую свою лень по максимуму. Лень необходима. Ведь книги во многом создают из потерянного времени – мечтая, ни о чем не думая. Просто вдруг однажды вырисовываются персонажи. Я не верю ни в технические приемы, ни в новый роман. Куда важнее мне представляется пристальное внимание к человеку. Единственный сюжет для писателя – то, что происходит в головах и в сердцах людей. Все остальное – так, анекдоты, это неинтересно.

Вы не столько пишете, сколько описываете. Вам никогда не хотелось что-то выдумать, выйти за рамки обыденного?

Я всегда выдумываю. Мои персонажи никогда не повторяют людей, которых я знаю, это было бы грубо. Но чтобы выйти за рамки обыденного – нет. Нереальное мне скучно. Никогда не могла читать сказки. Обыденность достаточно богата, люди непохожи друг на друга, разнообразны, сложны…

Вы робеете перед вашими героями?

Нет, нисколько. Хотя, пожалуй, стоило бы. Порой я бываю к ним снисходительна. Иной раз некоторые становятся другими, не такими, как я их замышляла поначалу. Как говорят на романтический манер: «Они вам неподвластны». Но я вовсе не чувствую, что с ними не справляюсь. Наоборот, мне кажется, я их кормлю, помогаю им. Мне безумно трудно обидеть моих героев плохим концом. Я их очень люблю. Я не смогла бы, как Флобер, иметь дело с героями, которых презираю. Таких я и в повседневной жизни стараюсь избегать.

Как бы вы охарактеризовали своих героев?

Я думаю, они маргиналы. Но, конечно, сами этого не знают. Быть маргиналом можно, только не зная об этом. Люди, объявляющие себя маргиналами, на самом деле таковыми не являются. У моих маргиналов есть некое чувство бескорыстия, ставшее, кстати, редкостью в наши дни.

Они всегда в состоянии разлада… Любовные горести, денежные затруднения, молодость уходит…

Все герои романов пребывают в состоянии разлада в начале книги. Это необходимо. Счастье героев – беда писателя. Что можно сказать о том, кто счастлив?

За исключением в «Немного солнца в холодной воде» в ваших книгах нет цельных характеров. Почему?

Цельность – в литературе это слишком просто. Цельный персонаж вынуждает вас идти прямиком к развязке, которая заранее известна. А мне интереснее долгая, с переменным успехом, порой скучная, порой упоительная битва обыкновенных людей с жизнью.

Ваши герои не озабочены жизнью и смертью…

Нет.

Они озабочены сиюминутным.

Конечно, как, впрочем, и я.

Вы много писали о старости и любви…

С определенного возраста мы питаем к людям лишь те чувства, что нас устраивают, отводим им то место, которое нам удобно. Это вопрос распорядка. У меня есть подруги, которые наладили жизнь с любовником, чьи требования соответствуют их налаженному образу жизни. Это и есть старость – когда ваши чувства подчиняются привычке, этой второй натуре. Выбор человека определяет оставшееся место. Печальная победа. Нет больше места неожиданному. Эти женщины – победительницы, другие же приспосабливаются к чужому распорядку. Победительницы дорожат собственным представлением о себе и действуют как в пятнадцать лет, так и в шестьдесят пять, в зависимости от того, кем хотят казаться. Но, как правило, в пятьдесят-шестьдесят люди выбирают комфортные чувства, они не хотят больше сердечных ран. Лишь очень немногие говорят себе: «Я готов».