Читать книгу "Элизабет Костелло - Джозеф Максвелл Кутзее"

Три пятнадцать. До прощального выступления матери еще два часа. Джон ведет ее к своему кабинету по дорожкам, усыпанным последними листьями осени.

— Неужели ты веришь в то, что углубленное изучение поэзии может привести к закрытию скотобоен? — спрашивает он.

— Нет.

— Тогда зачем ты этим занимаешься? Сама говоришь, что устала от заумных разглагольствований о животных, устала пользоваться силлогизмом, есть ли у них ум и душа или нет. Разве та поэзия, о которой ты говоришь, не разновидность все тех же заумных разглагольствований? Я имею в виду воспевание в стихах мускульной силы больших кошек. Ведь ты сама всегда утверждала, что заумными разглагольствованиями невозможно что-либо исправить. Мне кажется, что поведенческий импульс, который тебе хотелось бы изменить, заложен в природу человека слишком давно, глубоко и основательно и словом до него не достучаться. Кровожадность заложена в человеческое существо ничуть не в меньшей степени, чем в ягуара, и служит важным объяснением некоторых черт человека. Ты бы и сама не стала ратовать за то, чтобы ягуара посадили на соевую диету.

— Верно, потому что ягуар погиб бы. А люди не умирают оттого, что становятся вегетарианцами.

— Да, но люди не желают отказывать себе в мясе. Они любят есть мясо. Это жестоко, но это факт. В каком-то смысле животные имеют то, что заслуживают. Зачем тратить время на помощь тем, кто сам не желает себе помочь? Пусть себе варятся в собственном соку! Если бы меня спросили, что я испытываю к животным, которых съедаю, я бы ответил, что презираю их. Мы плохо с ними обращаемся, потому что мы их презираем, а презираем за то, что они не сопротивляются.

— Не стану с тобой спорить. Считается, что мы обращаемся с животными как с неодушевленными предметами, но нет: мы обращаемся с ними как с военнопленными. Ты, вероятно, не знаешь, что, когда только-только стали появляться зоопарки, смотрителям приходилось защищать зверей от людей. Зрители почему-то считали, что зверей для того и выставляют напоказ, чтобы над ними можно было вдоволь поиздеваться, как, бывало, издевались над взятым в плен противником. Было время, когда люди сражались с животными. Это называли охотой, хотя, по сути, охота и война одно и то же. Такого рода война длилась миллионы лет. Окончательно мы ее выиграли всего несколько столетий назад, с изобретением огнестрельного оружия. Лишь после того, как победа стала абсолютной и необратимой, мы позволили себе культивировать сострадание к «братьям нашим меньшим». Но это сострадание имеет очень неглубокие корни. Гораздо прочнее в нас засело более давнее и более примитивное отношение к ним: взятый в плен не принадлежит к нашему племени, мы вправе поступать с ним как заблагорассудится — можем принести его в жертву божеству, можем перерезать ему горло, можем вырвать его сердце, можем сжечь на костре. Взятый в плен — вне закона.

— Так ты от этого синдрома хочешь излечить человечество?

— Я сама не знаю, чего хочу добиться, Джон. Знаю только, что не могу молчать.

— Хорошо. Только ведь пленных, как правило, не убивали, их просто обращали в рабов.

— А что такое, по-твоему, наши стада, как не популяция рабов? Их функция — производить для нас пищу. Даже их соития — всего лишь форма работы на нас. Мы не питаем к ним ненависти, потому что они ее уже недостойны. Мы смотрим на них с презрением.

— Все-таки остались еще такие, кого мы ненавидим, например крысы. Эти не сдаются, они борются. В канализационных системах они организуют целые отряды. Пока они не побеждают, но и не покоряются. А комары? А микробы? Они еще, может, и победят нас. И уж точно они нас переживут.

Последняя, прощальная встреча матери в колледже должна пройти как дискуссия. В качестве оппонента выступит крупный блондин, который присутствовал на торжественном ужине, — Томас О'Хирн, профессор философии. Согласно оговоренным условиям, О'Хирну будет предоставлена возможность выдвинуть три возражения, а мать столько же раз будет иметь шанс ему ответить. Поскольку О'Хирн был настолько любезен, что прислал матери тезисы своего выступления, то она в курсе того, о чем пойдет речь.

— Мое первое замечание в связи с движением в защиту прав животных, — начинает О'Хирн, — состоит в следующем: не считаете ли вы, что без учета исторически сложившейся ситуации оно, подобно движению за права человека, рискует превратиться в очередную кампанию Запада против образа жизни в других странах мира, кампанию, в ходе которой Запад пытается возвести свой собственный взгляд на проблему в статус общечеловеческого, универсального?

Далее О'Хирн совершает краткий экскурс в историю создания различных обществ защиты животных в Британии и Америке в девятнадцатом веке.

— Когда речь идет о борьбе за права человека, — продолжает О'Хирн, — то от стран с иными культурными и религиозными традициями мы слышим вполне справедливые возражения по этому поводу: у них есть собственные морально-этические представления и нет ни малейшего желания пользоваться чуждыми стандартами. То же самое говорится, когда речь заходит и о защите животных: нормы отношения к животным складывались у них веками, и разделять нашу сравнительно недавно оформившуюся позицию им ни к чему.

Во время своего вчерашнего выступления наш уважаемый оратор обошелся с Декартом весьма сурово. Однако идея о том, что животные относятся к иной категории, нежели люди, принадлежит не ему, он лишь по-новому ее сформулировал. Мнение по поводу того, что доброе обращение с животными есть наш долг перед ними, а не моральный долг каждого перед самим собой, сформировалось относительно недавно; это точка зрения чисто прозападная, точнее, она имеет англосаксонское происхождение. До тех пор пока мы будем присваивать себе исключительное право на понимание этических универсалий и считать, что все прочие культуры в этом ничего не смыслят, наши усилия неизбежно будут встречать сопротивление, и это сопротивление будет вполне справедливо.

Теперь черед матери.

— Ваши сомнения, профессор О'Хирн, весьма обоснованны и очень существенны, — говорит она, — и я не уверена, что в состоянии дать вам столь же обоснованный ответ. Вы абсолютно правы по поводу истории проблемы. Сочувственное отношение к животным стало восприниматься как норма совсем недавно, всего каких-нибудь сто пятьдесят — двести лет назад, и то лишь в некоторых странах. Вы правы, усматривая связь между историей движения в защиту животных и историей борьбы за права человека, поскольку первое в историческом плане есть всего лишь ответвление более обширного филантропического процесса, включающего защиту рабов и несовершеннолетних.

Тем не менее, у доброты по отношению к животному гораздо более глубокие и древние корни, чем вам представляется. Содержание домашних животных, например, отнюдь не придумка Запада. В Южной Америке первые путешественники находили такие поселения, где люди и звери жили вместе. А дети? Во всем мире дети и животные играют друг с другом. Дети не чувствуют никакого различия между собою и животными, их этому учат позже, так же как и тому, что убить и съесть животное вполне позволительно.