Читать книгу "Залежалый товар - Робер Бобер"

Выставка 1944 года была свидетелем настоящего, а эта, двадцать лет спустя, — свидетелем прошлого.

В других витринах были представлены партитуры песен (так называемый «мелкий формат»), выбранные прежде всего по тому, о чем они рассказывают: «Мой джип и я», созданная для мюзик-холла «АВС» Роджером, «Все это далеко» Жоржа Ульмера, «Парни армии Леклерка» на музыку Ван Париса, «Париж — Эйфелева башня» в исполнении оркестра Жака Элиана. А на стенах — афиши мюзик-холла: Лина Маржи в «Альгамбре», Тони Мюрена в дансинге «Мирлитон», бульвар Батиньоль. И афиши кино: «Дети райка» Марселя Карне с Арлетти, Пьером Брассером и Жан-Луи Барро, «Битва на рельсах» Рене Клемана, «Молчание — золото» Рене Клера с Морисом Шевалье и Франсуа Перье и подписанная Жакленом очень красивая афиша «Золотой каски» с Симоной Синьоре и Сержем Реджиани.

На выходе из этого зала был представлен спорт.

Стоя перед фотографиями Робика, Виетто, Бобе, украшавшими обложки спортивных журналов, посетители, в основном мужчины, одетые так, как в те самые годы, походя меряясь своими прежними знаниями, вспоминали давние, то есть довоенные, времена: «А Роже Лапеби!» «А Антонен Мань, дважды победитель Гонки!» «Как Ледюк! Помните, он уже в двадцать восьмом пришел вторым…»

Этим мужчинам, объединенным возрастом и интересами, любующимся героями, даты побед которых обостряли их воспоминания, — им всем было не до бытовых предметов, таких, как скороварка, столь поражавшая многих женщин своим присутствием в те времена, хотя не все еще обзавелись ею сегодня.

Сильно увеличенная фотография Изиса[10]ясно указывала на то, что экспонировалось в последнем зале. На ней были изображены две женщины, идущие вверх по бульвару Сен-Мишель мимо кафе «Дюпон». На первом плане человек-реклама. На его щите афиша фильма «Потерянные сувениры» Кристиан-Жака в кинотеатре «Урсулинки». Здесь, в еще большей степени, нежели в предыдущих залах, была заметна кажущаяся мешанина, нагромождение прошедшего времени: коробочка с гидратом окиси лития Доктора Гюстена, тюбик зубной пасты «Эмай Диаман», пузырек бриллиантина «Роха», флакончик духов «Парижский вечер» от Буржуа, деревянный пенал с фиолетовыми чернильными кляксами, ручка из слоновой кости с линзой, позволяющей рассмотреть гору Сен-Мишель, коробочка перьев «Жильбер и Бланзи-Пур», газета «Неделя Сюзетты», бутылка глистогонного сиропа «Луна», коробка сигар «Эклипс», фонограф с рукояткой, его называли «Голос хозяина», с пластинкой на 78 оборотов «Где ты, любовь моя?» в исполнении Рене Леба, несколько рекламных афиш со злободневными слоганами: «Республики проходят, краски „Суде“ остаются», «„Том“ одевает молодежь на бульваре Пуассоньер, 30», «Антимоль Флай-Токс защищает на 100 %», «Вся свежесть овощей с „Поталюкс“», «Сильные женщины, делайте, как Сестры Петерс, одевайтесь у Тутмена — Елисейские Поля, 26».

В этом-то зале, где над экспонируемыми предметами висела фраза, взятая из каталога выставки: «Можно сказать: это предмет, которым я пользовался, — как говорят: это дом, где я жил», на демонстрационных манекенах были представлены две жакетки, вышедшие из одного ателье, одна из ткани «Клетка», а другая — из «Тонкого сукна».

Надо ли говорить, какой восторг испытали от встречи после пятнадцатилетней разлуки «Не зная весны» и «Месье ожидал»?

До сих пор я рассказывал все, что могу рассказать об их истории. То, что последует, будет лишь тем, что я мог бы о них рассказать, какие-то фрагменты жизни.

Став коллекционными предметами, «Не зная весны» и «Месье ожидал» поняли, что в музее, раз и навсегда закрепленные за безжизненными телами манекенов, они уже никогда не ощутят тепла населяющего их живого тела.

То, чем они теперь жили, что время вложило в них, было создано из того, без чего так трудно жить: из воспоминаний.

Теперь у них было вдоволь времени поговорить по душам.

Перед ними никогда не останавливались надолго; какая-нибудь женщина вдруг замедляла шаг, увлеченная воспоминаниями о танце, поцелуе, террасе кафе. Этого им было достаточно, чтобы возобновить разговор.

Группа школьниц помогла им пересилить волнение. Усевшись на пол с альбомами для рисования на коленях, девочки должны были по заданию учителя сделать эскизы одной, другой или обеих жакеток, добавив к ним какую-нибудь деталь: воротник, карман, линию плеча…

«Не зная весны» и «Месье ожидал» стали вспоминать пережитое у мсье Альбера, когда их еще было трое и они любопытствовали и вместе с тем тревожились, пытаясь вообразить себе свое будущее: «Когда с утра услышишь ты, как за окном две птицы / Уже кричат вовсю и не дают поспать…». Потом они вспомнили, когда и как они пережили расставание.

Они ничего не забыли.

Демонстрировать прошлое — это значит сказать, что оно было. Но кто вернется назад, чтобы измерить пройденное расстояние, понять, чем была их жизнь, оценить воплощенные планы, угасшие надежды; увидеть, что время привело в негодность, и осмыслить прежние радости?

Их переполняли воспоминания; воспоминания были разными.

Каждая слушала историю жизни другой.

— Занимаясь театром, — сказала «Месье ожидал», для которой уличная жизнь так и осталась тайной, — я поняла, что источник наших знаний — ателье на улице Тюренн. Но мне надо было прожить то, что я прожила не там, чтобы понять это.

Хотели бы они вернуться к первым дням? Они не знали. Если бы их тогда выбрали и купили, если бы им не пришлось решать, что делать в жизни, научились бы они жить? Нет, не жить: они были живы лишь потому, что одевали живых, — они научились БЫТЬ. И просто быть там, где в них нуждались, что, безусловно, избавило их от угрызений совести.

Именно тогда, после трудного молчания, они впервые человеческими словами заговорили о жакетке «Без вас».

Я здесь записываю далеко не все, однако, несмотря на путаницу времен и, в частности, припомнив «Без вас», я должен рассказать эпизод, связанный с одним театральным приключением «Месье ожидал».

Уже после того, как была распущена труппа, собранная Рафаэлем, некий режиссер задумал поставить «Мастерскую» Жан-Клода Грюмбера, и благодаря череде чудесных совпадений «Месье ожидал» была выбрана на роль одной из одежд, сшитых в этой мастерской.

— Мне показалось, что я вернулась в ателье на улице Тюренн, — рассказала «Месье ожидал». — Автор пьесы как будто все это время жил, спрятавшись под кроильным столом мсье Альбера. Разве что в пьесе хозяина звали мсье Леон, как нашего гладильщика. А кроме имен, все так же: такие же швейные машины, такие же манекены Стокман, кроильный стол, гладильная доска, отрезы ткани, пуговицы, ножницы, бобины ниток — все там было. И вот впервые моя роль не ограничивалась тем, чтобы быть театральным костюмом. Я играла роль самой себя. Моей главной сценой был момент, когда мсье Леон приходит в мастерскую, взволнованный, как это бывает в разгар сезона. Под мышкой у него жакетка, которую вернули из магазина. Эта жакетка была я. «Как вы думаете, — спрашивает мсье Леон у отделочницы, — мы работаем для живых или для мертвых?» И тут мсье Леон начинает вертеть меня во все стороны: «Если мы работаем для живых, надо предполагать, что живому неминуемо придется совершать какие-то телодвижения. Например, шевелить руками, садиться, дышать, вставать, застегиваться, расстегиваться. Я уж не говорю о военном времени, когда живому зачастую, чтобы остаться в живых, необходимо поднять вверх одновременно две руки; но, конечно, я говорю об обычном времени, об обычной жизни в обычной одежде. Взгляните на это изделие: стоило клиенту ее надеть… (и чтобы лучше показать, как клиент это сделал, мсье Леон брал отделочницу за руку и надевал на нее жакетку, то есть меня…), как подкладка рукава — да, мадам Симона, подкладка рукава разошлась. Да, знаю, это не так страшно, да не плачьте вы, всякое случается, продавец так сразу и сказал, нитки плохого качества, стежки слишком слабые, ладно… А потом пуговицы посыпались одна за другой, когда клиент решил застегнуться…» И пока мсье Леон вертел нас туда-сюда, мадам Симону и меня, пуговицы и правда сыпались одна за другой, и было ощущение, что у меня, как говорится, «голова с плеч катится».