Читать книгу "Ланч - Марина Палей"

А слыхали, как учат кочета плясать? Его ставят на металлическую поверхность, заменяющую в клетке дно, а саму клетку накрывают чем-нибудь темным и плотным (выключение зрения лучше закрепляет условный звуковой рефлекс). Так кочет остается наедине с индивидуальной тьмой. Вскоре металл начинают умело накалять. Одновременно с этим, под балалаечку, звучит: „Нет, не тебя так пылко я люблю…“, „Зачем любить, зачем страдать…“ и „Живет моя отрада…“ Да…

Стоять невозможно, взлететь невозможно, жить невозможно, умереть невозможно.

Сковородка поджаривается, музыка всё нежней: „Любви нельзя понять, любви нельзя измерить…“, „Миленький ты мой, возьми меня с собой…“, „Ты смеешься, дорогая, ты смеешься, ангел мой…“ Будь этот кочет хоть немного sapiens, думаю, он не рвался бы после такого муз. урока покупать билет в филармонию. Я думаю, он вообще на корню пресек бы саму возможность столкновения с любым музицированием.

Но кочет зависим. А его музыкальные гувeрнёры вовсе не ставят себе целью зажарить воспитанника живьем. Наоборот. Он, по их плану, должен жить как можно дольше, чтобы на ярмарках, рынках, просто на улицах, едва заслышав „Живет моя отрада…“, сразу начать быстро-быстро перебирать ногами, всплескивать крыльями, тянуть в ужасе шею… То есть, по сути, поклонники муз, с небольшой лишь передышкой, травмируют птице место травмы. Терзают, терзают… (Именно травма, таким образом, какой бы humour macabre в этом ни заключался, есть единственное условие жизни этого существа.) Потом владельцы обменивают терзания этого существа на деньги, деньги — на трупы других существ, потом дают кислотам своего Гастера разложить ткани существ на молекулы — и вот, напитавшись смертью и накормив ею подневольный мозг, Гастер отдает ему приказ запускать технологический процесс с самого начала. >

Я подумал про знакомого экстрасенса, для которого люди были абсолютно прозрачны. Он видел их болезни насквозь, причем на определенном этапе мастерства ему уже не нужны были ни физические тела, ни фотографии — oн довольствовался любым клочком белой бумаги, которую исследуемый несколько мгновений перед тем должен был просто подержать в руках. Пациент, как мне было объяснено, оставлял на этой бумаге все сведения о своей личности, и целитель легко и свободно их считывал, как считывают с листа.

Единственным непрозрачным объектом для целителя оставался он сам. Но однажды его осенила, казалось бы, простая мысль, что ведь и к себе самому он может применить метод „чистого листа“. Он подержал лист бумаги несколько секунд между своих ладоней, затем отложил его, и вот — легко прочел со своего отпечатка, что у него есть серьезная внутренняя болезнь, которую он, кстати, никак не чувствовал и которую незамедлительно и стопроцентно подтвердили в тот же день рентгенологи.

И я понял, что бессознательно пытаюсь наконец разглядеть себя в своем собственном отражении. Получить знание о себе со своего отстраненного отпечатка.

Но не могу. Я вижу чужого человека, который никак не похож на меня. Где же доказательства того, что это я сам?!

Ответ на мой вопрос оказался смутным. Тогда я решил спросить о чем-либо более корневом, чем жизнь с женщиной. Я подумал: что для меня действительно единственно? Что действительно единственно для любой биологической единицы?

И ответил себе: родители.

Вопрос: Как относились ко мне мои родители? (Стр. 555, 5-я строка сверху.)

Подсознательно мне хотелось обезопасить себя высшей школьной оценкой.

Во что ткнул палец: <ла-ла… >

Вся строка: <это… когда с ней будешь это самое… ла-ла… не забудь надеть презерватив!..» >

Я был убит. Соответствующий абзац я проглотил залпом.

< … Вообще бывают разные причины, по которым двуногий не хочет заниматься своим телесным воспроизводством. Эта позиция, теоретически, могла бы служить показателем высокого мыслительного и духовного уровня индивида, кабы не досадные артефакты, в силу которых некоторые двуногие попадают в раздел «сознательных» в общем-то случайно. Вот, например, некий майор, узнав, что к супруге его в срок «не пришли крови», тут же объявил по всему гарнизону, что ожидает сына. Когда же супруга родила дочь, его изумление (и оскорбление) было так велико, что он не мог уже избавиться от них до конца жизни. Момент рокового известия проходил по схеме, слегка напоминавшей эпизод из грузинского быта: «Лали, ты уже радзыла?» — «Да». — «А каво? малчика?» — «Нет». — «А каво?..» Стоит ли удивляться, что — на свадьбе этого странного для него существа — майор наставлял своего новоиспеченного зятя следующим образом: «Ты… это… когда с ней будешь это самое… ла-ла… не забудь надеть презерватив!..» (опорожнение стакана), — «А лучше два, понял?» (стон, всхлип, стакан), — «А лучше всего — три!!.» (скрежет зубовный, желваки — и третий стакан). >

Подняв глаза от страницы, я вдруг заметил в окошке, непривычно близко, березу — и птицу на самой ее верхушке. Она уютно виднелась на фоне белых облаков, пухлых, как булки, и гладких ярко-синих просветов. Я не знаю имени птицы. Тем не менее, эта картинка подарила мне несколько мгновений покоя, вернув времена добукварного детства…

Вопрос: Как относился к своим родителям я сам? (Страница 678, строки 6, 7 и 8 сверху. Младший школьный возраст?)

Во что ткнул палец: < мухи >

Загаданные строки: <Это процесс довольно мучительный, но, к счастью для мухи (и паука), конечный. В результате от мухи остается некий футляр: сухой плотный кожух с однородно-жидким содержимым. Паук протыкает этот футляр и медленно вытягивает муху своей>

Весь фрагмент, начинающийся с предыдущей страницы, был таков:

< …Душа отлетает в мастерскую Создателя и там, как говорят британцы, meets its Maker. Там, в мастерской, Создатель, вновь зарядив ею какой-либо телесный футляр, — еще новенький, чистый, неношеный, — опять запускает скомплектованное изделие в оборот дурной бесконечности. Так бы, глядишь, никакого смысла. Потому что нету смыслового прироста. Ан нет, Создатель и о приросте подумал.

Довольно неловко употреблять сравнение, кое может показаться кощунственным, но оно представляется мне очень точным, и за это Создатель, быть может, простит меня.

Вот муха и паук. У паука нет своего Гастера, — правильней говоря, внутри паучьего тельца просто нет некой емкости для переваривания (кастрюльки). А ферменты есть, ферментов пищеварительных как раз сколько угодно. Муху, коя попадается в его сети, паук протыкает специальным, встроенным в его тело, шприцом — и эти пищеварительные ферменты в нее впрыскивает. Муха начинает переваривать сама себя. Это процесс довольно мучительный, но, к счастью для мухи (и паука), конечный. В результате от мухи остается некий футляр: сухой плотный кожух с однородно-жидким содержимым. Паук протыкает этот футляр и медленно вытягивает муху своей коктейльной трубочкой. Затем…

Затем мы замечаем этого паука у себя над кроватью, сначала пугаемся, а потом восклицаем: к письму! И точно: через час почтальoн уж несет нам важное известие.