Читать книгу "Небеса - Анна Матвеева"

Я жадно рассовывала подробности по карманам памяти, пытаясь ухватить взглядом как можно больше: чтобы потом спокойно вспоминать и затейливое крыльцо с вывязанными из чугуна перильцами, и аккуратно подстриженный газон, и пару лысых мордоворотов в строгих костюмах. Они курили на крыльце, но стоило нам подойти, немедленно отбросили.

"Здрасьте, Антиной Николаевич!"

"Здравствуйте, друзья", — церемонно сказал Зубов.

Один из мордоворотов бросился открывать перед нами толстую дверь, похожую на могильную плиту, второй в нерешительности топтался на месте.

"Что вы топчетесь, Кулешов? — спросил Зубов. — Хотите спросить спрашивайте".

"Я это… Антиной Николаевич, можно я сбегаю пообедать?"

"Пообедать? — удивился Зубов. — Ну, идите".

"А я успею, Антиной Николаевич? Потому что моя очередь с вами ехать".

"Это зависит от того, с какой скоростью вы ходите, Кулешов, — капризно сказал Зубов. — И от того, насколько быстро вы едите".

"Понял, Антиной Николаевич. Десять минут!"

"Здесь вы, друиды, рассейтесь все по холмам…" — пропел депутат вслед охраннику. Кулешов давно ушел, а я все мучилась, соображая, кого он мне напомнил с такою силой и остротой.

Зубов торопливо повел меня вверх по лестнице. На втором этаже раскрылась обычная коридорная перспектива, зато потолки были расписаны фресками, притом ужасно знакомыми.

"Микеланджело вдохновляет меня почти так же сильно, как Шопен. Ты любишь Шопена, дорогая?"

Мне стало вдруг стыдно за свою простецкую куртку, за изуродованные николаевскими тротуарами сапоги, за дешевую сумочку. У сумочки лет сто назад сломалась «молния», и вместо того, чтобы купить новую — «молнию» или сумку, — я прицепила к ней разогнутую скрепку и жила себе дальше.

Зубов ждал ответа, и я вернулась к месту разговора, откуда унесена была чувством стыда. Ну да, разумеется, Шопен!

"Мне нравятся прелюдии и некоторые ноктюрны".

"А как же "Бриллиантовый вальс"? — возмутился Зубов. — Вот, кстати, и он, послушай!"

На стенах висели динамики разного размера, оттуда неслась быстроватая для вальса, но, несомненно, шопеновская музыка.

"Порой я всерьез жалею, что музыка — не единственный вид искусства", посетовал Зубов, открывая передо мной дверь с ручкой в виде позолоченной кабаньей головки. Вальс прогремел, окончился, и зазвучало нечто головокружительно быстрое, грустное и счастливое этой грустью, как бывает только у Шопена. Я вдруг представила себе многажды виденную картину: сильные пальцы Эммы летают над клавишами, словно птицы над гнездами.

"Антиной Николаевич, простите, что отвлекаю!" — властный, но словно завернутый в бархат голос вклинился в Шопена. Владелец голоса стоял на почтительном расстоянии нескольких шагов и даже склонил голову вполне лакейски — набок. Я плохо разбираюсь в национальных нюансах, но этот человек был несомненных восточных кровей. Азиатские глаза, вздернутые скулы, щетка густых черных волос. Передо мной этот Тамерлан даже и не подумал извиняться, да и здороваться тоже не стал: брезгливо отразил присутствие, и только. Могу поклясться, что он прекрасно заметил дефективную сумочку.

Зубов бросил меня в коридорчике, не предложив ни сесть, ни подождать, и я стояла здесь, как аллегория глупости, прекрасно понимая, что не покину своего поста.

В динамиках гремел разбушевавшийся Шопен.

"Нельзя думать так громко, дорогая, — твои мысли написаны на лице огромными буквами!"

Зубов явился почти через час, азиата с ним уже не было. Я рассердилась — не на депутата, а на себя саму, стоявшую в коридоре, как цапля в болоте.

"Я сейчас реабилитируюсь", — пообещал Зубов и небрежно взял меня под руку. Сердце размякло доверчивым щенком, я сразу позабыла все обиды.

Антиной Николаевич открыл передо мной очередную дверь с таким видом, словно там находилась Янтарная комната. Оказался личный кабинет, с камином и широченным кожаным диваном, при одном взгляде на который у меня загорелись щеки.

Зубов прыгнул на диван и разлегся там с непринужденностью фавна.

Я стояла в дверях, мусоля несчастную сумочку.

"Дорогая, не стесняйся. Будь как дома, бери себе кресло. Сейчас нам принесут кофе".

Зубов вел себя так, словно не допускал и мысли о нашем совместном возлежании. Статус мой не определялся, и по отношению к этому особняку я выглядела столь же нелепо, как выглядел он сам по отношению к Николаевску. Зубов ни разу не намекнул, что интересуется мною как женщиной, но в то же время он звонил мне и часто забегал в редакцию…

Я знала, что чувства нарисованы на мне, и Антиной Николаевич давно должен был догадаться: я не просто влюблена в него, а нахожусь в ожидании ответной реакции. Рафинированных бесед мне было мало. Кроме того, я почти ничего не знала о Зубове. Имя, фамилия, отчество, цвет глаз, почерк, манера курить, откидывая руку с сигаретой в сторону, — список оканчивался, едва начавшись.

И все же спрашивать Зубова о любви мне было страшно, я всегда боюсь тех, кого люблю.

Я не понимала, почему другие люди не влюблены в Зубова так же сильно, как я?

Сашенька видела Антиноя Николаевича по телевизору, и когда я спросила хриплым, голосом — как он ей, пренебрежительно дернула плечом: "Слишком сладкий". Вера терпеть не могла депутата, она всякий раз говорила с ним так грубо, что я пугалась и одновременно расправляла крылья — вдруг идолу понадобится моя защита?

А Зубов улыбался Вере все шире и платил совсем иной монетой. Однажды депутат подносил ей зажигалку и нарочно опустил ее так низко, что Вере пришлось склоняться вдвое. В другой раз случайно махнул рукой, и только что написанная знаменитыми корявыми строчками статья улетела в окно. Вера в отчаянии смотрела, как листы медленно кружатся в воздухе, спускаясь в темное пятно реки.

"Зачем он приходит к тебе так часто?" — спрашивала я Веру.

"Он не ко мне приходит, а в отдел информации, — с ненавистью отвечала Вера. — Он наш ньюсмейкер…"

В кабинете Зубова у нас случился странный разговор — из тех, какие я люблю. Он мог бы стать продолжением беседы в ночь рождения Петрушки.

"Ты веришь в Бога, дорогая?" — Он подчеркнул слово «ты», и вопрос получился не таким банальным, каким выглядел бы на бумаге, случись мне записать его.

Я рассказала, с какою силой начинала верить в детстве и как пыталась обратить в свою веру родителей, но не преуспела в этом ничуть, в отличие от Марианны Бугровой.

"А почему ты начала верить?" — заинтересовался Зубов.

Он умел быть таким внимательным и близким, что хотелось рассказать ему все, что ни потребует. Вот и я начала говорить о том, что, летом, когда умерла бабушка Таня, я обнаружила черновики Господа.

"Какая наглость, — восхищенно сказал депутат. — Ты их там же нашла, в том сарайчике?"